Иностранец Иван Федоров

Каждый раз, приезжая в Москву, я выманиваю у города эпиграф к нашей встрече. В ожидании его я стоял в тамбуре электрички, уносящей меня из «Шереметьево». Уткнувшись в стекло, я жадно глядел на дремучий лес, укрытый таким чистым, с час назад выпавшим снегом, что захотелось на лыжи. Но вскоре деревья кончились, и потянулся частями побеленный забор. На нем-то я и прочитал два граффити. Первая надпись, выполненная квадратным, как в «Правде», шрифтом, утверждала: «Путин — вор», вторая — курсивная — оставила меня в недоумении: «Если бы ты знала, как прекрасна».

Собственно, в этом нет ничего особенного, ибо недоумение — мое перманентное состояние в Москве. Как бы она ни менялась, я всегда остаюсь ее самым экзотическим элементом, потому что не понимаю самых простых вещей. Прежде всего потому, что я не москвич, и местным с этим трудно примириться.

— «Красный Октябрь»знаете? — объясняла мне дорогу журналистка, договариваясь о встрече.

— Только из истории, — растерянно ответил я, подозревая, что она принимает меня за очевидца.

— Да знаете, знаете, это же напротив «Стрелки».

— Какой Стрелки? Та, что с Белкой летала?

— А, это вы так шутите, — с облегчением сказали в трубке, и я побрел наобум, расспрашивая прохожих.

И так во всем. Маленький отель в уютном переулке напоминал об ампире и адюльтере. На стенах висели нескромные фотографии, плакаты (почему-то по-английски) призывали к беззаботности, на елке висел бюстгальтер, и мой номер назывался не числом, а словом: «Сад», очевидно, греховного наслаждения. Примерно в такой гостинице я уже останавливался, но в Питере. Она называлась «Оноре» и, чтобы не перепутали, встречала путников портретом писателя.

— Почему — Бальзак? — спросил я администратора в немарком синем халате.

— Шалун, — без улыбки объяснила она.

В Москве я не решался ни о чем спрашивать, хотя меня безмерно интриговала комната с табличкой «Кабинет несемейной психологической помощи». Каждое утро, отправляясь завтракать в бункер без окон, но с музыкой-рэп, я проходил мимо запертой двери, рисуя в воображении то картины жуткого разврата, то — расплаты за него. Только в последний день мне удалось заглянуть вовнутрь, но я так и не понял, какой из двух вариантов был верным. Комнату заполняли швабры, ведра, лейки, стремянка и козлы: то ли садомазохистский, то ли пыточный инвентарь.

Примерно то же можно сказать о московском языке, который меня дразнил и мучил, напоминая тот, которым написаны книги Сорокина: русский непонятный.

Прочитав на майке грудастой девицы «Виндусы: не все, что висит», я столько вглядывался в надпись, что чуть не получил от нее по физиономии. Безопаснее оказались витрины:

«У настоящего гурмана всегда с собой американо».

— В зернах или молотый? — спросил я у провожатого.

— В стакане, — ласково, как сумасшедшему, ответил он, и я стал недоумевать про себя, тихо радуясь диссонансным, как у Вознесенского, рифмам:

Шашлыки, хачапуры,
А потом потанцуем.

Зато песни в Москве поют другие:

Телефона у меня нету,
Чтобы извиниться да-а-а-же.

Восточная мелизма заменяла рифму, которую было лень придумывать. Если долго тянуть окончания, решил автор, то все слова рифмуются.

Чтобы отвлечься от искусства, я садился в такси спереди, догадавшись, что сзади ездят баре и иностранцы. Словоохотливый водитель открыл беседу с больного, как я уже знал по прошлому приезду, вопроса ремня безопасности.

— Поверьте, — сказал он, — я пристегиваюсь, потому что пищит. А вам не рекомендую.

— Почему?

— С вашей стороны не пищит.

— А мне говорили, что пристегиваться надо, только если в машине нет иконы.

— Каждому — по его вере, — уклончиво ответил водитель и свернул на политику: — Ворье.

— Кто?

— Все. То ли дело, поверьте, в Белоруссии. Без паспорта поймали — дорогу, скажем, не там переходил — наручники, бац, оперативников вызывают, а потом сам же за арест платишь.

— Порядок?

— Еще бы, в Минске-то главный — из КГБ.

— А в Москве?

— Тоже. Но наш, поверьте, взяток не берет. Ему раз в месяц миллион в дипломате от Березовского приносят.

— Он же умер, — ахнул я.

— Ну и что, а деньги все равно приносят. Одним словом — «Газпром». Все, как при царе. Хоть строй после застоя изменился. Но ведь и в Америке не лучше.

— Почему?

— Законы контуженные. У нас вот по телевизору говорят, что в Штатах нельзя... это самое, дикобраза трахать.

— А вам хочется?

Он опасливо покосился на меня и замолчал, но ненадолго, найдя новую тему во встречном небоскребе.

— У меня знакомый там маляром работает. Не может нахвалиться — все время ремонтируют. Живу, говорит, как на Колонтайке.

— Где?!

— Ну, это у вас, на Аляске, где золото моют.

— Клондайк, — догадался я, выбираясь из машины.

В «Останкино» меня провели мимо часовни святого Порфирия.

«Неужели покровитель ТВ?» — подумал я, но постеснялся спросить.

Прежде чем запустить в студию, меня отдали гримеру. Стилист, плотная женщина в итальянском ватнике, неодобрительно взглянула на мою лысину.

— Не причесать, — прошипела она, — так припудрить.

Ведущий, заранее скучая, задал первый вопрос:

— Как вы пишете вдвоем?

— Во время спиритических сеансов.

— Почему? — невозмутимо спросил он.

— Ну, Вайль же умер.

— А, ну а как вы писали вдвоем?

— В последний раз мы это делали в 1990 году.

— А до этого как вы писали вдвоем?

— С надеждой и бутылкой.

Тема иссякла, а до конца отведенного часа было еще далеко. Ведущий напрягся и задал новый, но старый вопрос:

— А зачем вы уехали? За свободой?

— Угу, — ответил я, но минутная стрелка сдвинулась лишь на деление.      

На радио темп был другой.

— В эфире передача «Русский дух», — протараторил молодой человек, припрыгивая от нетерпения. — Чем мы пахнем?

Я смешался.

— Не знаете, и не надо. Какой праздник вы отмечаете — День независимости России или Америки?

— Рождество, — начал я объясняться, но меня прервал звонок слушателя:

— А мы всей семьей справляем день рождения Берии: торт, свечи, речи.

Не зная, что сказать, я откланялся, чтобы успеть к своим, в книжный магазин, где мне было все понятно, пока в разговор не вклинился юноша с горящим взором.

— Да что вы с ними разговариваете, — начал он без разбега, — они не понимают, что живут в бесправном обществе. У нас ведь как: сказано «не курить», а все равно курят. В Америке уважают закон — сразу бы жахнули из двух стволов.

Утешив его, как мог, я вернулся в Америку, решив, что издалека виднее.