Мелких пакостников среди лагерного офицерства было полно. У нас особенно отличался кум Генрих Иванов. Меня он заставил сдать в каптерку отцовские хромовые сапоги,++) а подловив на минутном опоздании к разводу, посадил на пять суток в карцер.
Там я познакомился с забавным мужичком – прототипом нашего с Дунским сектанта Володи в фильме "Жили-были старик со старухой". Вспоминаю его с симпатией и уважением. Это знакомство, я считаю, вполне окупило мое недолгое сиденье на штрафной пайке.
"Прототип" был молод, но бородат – редкое в те времена сочетание. А глаза у него светились невероятной – так и хочется написать "небесной" -голубизной. Ко мне он проникся доверием, узнав, что я читал и даже помню Евангелие. Я не очень понял, к какой именно секте он принадлежал; на ОЛПе его и двух-трех его однодельцев называли "апостолами". А причина, по какой он попал в карцер, заключалась в том, что по ихней вере работать в субботу – великий грех. Он и не выходил на работу по субботам, пока об этом не пронюхал Генрих Иванов. Напрасно бригадир пытался объяснить оперу, что сектант труженик, он и за субботу отработает и еще за много дней. Иванов объяснений слушать не стал и посадил "отказчика" на десять суток. Тот безропотно принял очередную несправедливость советской власти, но в карцере объявил молчаливую голодовку. То есть, не объявил, конечно – раз молчаливая, какое же "объявил"? Просто он не ел полагающиеся на день триста граммов хлеба. Брал и не съедал. Мы пробовали уговорить его поесть: ведь сектанта уже стало, как он выразился "поднимать" от легкости... Или уж отдал бы пайку кому-нибудь из соседей... Но он не отдавал и с тихим упрямством твердил свое:
– Вот выйду отсюда, пойду к Иванову, положу все паечки на стол и скажу: "Вы, гражданин начальник, мне хлеба пожалели. Нате, возьмите!"
Я вышел из карцера раньше и не знаю, удался ли кроткому мстителю его план – мы были в разных колоннах. Если удался, боюсь, страдалец за веру по новой загремел в кандей.
А я снова стал ходить на шахту. Года через полтора начальство сообразило построить огороженный колючей проволокой коридор – от вахты лагпункта до рабочей зоны. А пока что нас каждое утро выстраивали за воротами ОЛПа, пересчитывали и начальник конвоя косноязычной скороговоркой читал "молитву":
– Внимание, колонна! По пути следования в строю не разговаривать, шаг вправо, шаг влево считаю – побег; неподчинение законных требований конвоя оружие принимаю без предупреждения" (Почему-то никому из них не давалось простое слово "применяю".)
В конце молитвы вместо "аминь" звучало:
– Ясно?
В ответ колонна хором должна была орать:
– Ясно!
Но за семь-восемь лет сидки всем так осточертела эта бессмысленная процедура, что вместо стройного хора зековских голосов начинался кошачий концерт:
– Я-я-я-сно! Я-яу-сно! Яу-яу!.. – завывали мы – и не в унисон, а нарочно отставая на полтакта.
Этот безобидный саботаж, зачинщиков которого обнаружить было невозможно, кончился тем, что конвойные перестали интересоваться, все ли нам ясно. Постановили считать, что ясно.
++) Расставаться с сапогами мне было очень обидно. Когда мама прислала их – еще в Ерцево – я боялся, что они не налезут: у отца нога была на два номера меньше моей. А так хотелось поносить хорошие хромовые сапожки! Весь барак переживал за меня. Попробовали обсыпать босую ногу зубным порошком -за неимением талька. Не помогло. И тут кто-то из ребят, сжалившись, подарил мне тоненькие шелковые носки. Вот тогда нога с трудом, но проскочила. Потом-то я их разносил и радовался жизни – до встречи с Ивановым. К счастью, этого гаденыша вскоре перевели от нас. И Жора Быстров, которого возили на доследствие, видел его в роли вахтера какого-то провинциального УВД.
Свободное копирование
