За те две недели, что я ждал, мама писала мне по письму каждый день и дважды навещала. Мамина вина и разбитое сердце тяжело давили на нее.
Вернувшись в Рокфорд, она была послушной прихожанкой церкви, ведя христианскую жизнь, пока на сцене не появился Стив. Но теперь, когда я прочитал ее длинные бессвязные письма, переполненные угрозами поджечь меня огнем и серой, если я не приму Иисуса в свое сердце и не буду уважать Святого Духа и огонь, я понял, что бедная мама становилась религиозной фанатичкой, чтобы сохранить свой рассудок. Давление, вызванное смертью Генри, а теперь и моим положением, должно быть, было ужасным.
Фургон приехал за нами ненастным, грозовым утром. Когда мы вместе вошли в фургон в наручниках, я увидел маму, стоящую под ледяным, проливным дождем и машущую на прощание. Я почувствовал горячий пульсирующий комок у основания моего горла, когда увидел, что она стоит там с таким печальным и одиноким видом, съежившись под проливным дождем. Я чувствовал, как слезы готовы были вот-вот хлынуть, но я не мог заплакать.
Мама никогда не рассказывала мне, как она узнала, во сколько приедет фургон. Мне все еще интересно, как она узнала и о чем думала там, в шторм, когда смотрела, как я отправляюсь в путь.
Государство назвало это исправительным учреждением, но поверьте мне, это была настоящая тюрьма.
Мой живот затрепетал, когда фургон свернул на тюремную дорогу, ведущую к заведению. Фургон вибрировал от игры в лошадки и непристойных подколок двадцати с лишним заключенных. Только один из них сидел напряженно и молча в течение всей поездки. Толстый парень рядом со мной.
Но когда эти высокие шиферно-серые стены мрачно вырисовывались перед нами, казалось, что гигантский кулак вышиб у всех нас дух. Даже повторники, отсидевшие срок за этими стенами, были молчаливыми, с напряженными лицами. Я начал верить тем историям, которые они рассказывали еще в окружной тюрьме.
Фургон проехал через три воротца, охраняемые спинами с каменными лицами и мощными винтовками с оптическими прицелами. Три гробово-серых тюремных корпуса стояли, как немые скорбящие, под унылым небом без солнца. Впервые в жизни я почувствовал грубый, сковывающий страх.
Толстый негр, сидящий рядом со мной, был моим бывшим одноклассником в старших классах. Тогда он был преданным членом Церкви Святости.
Я никогда не был с ним дружен, потому что в то время его единственным интересом, казалось, были церковь и Библия. Он не курил, не ругался, не гонялся за бабами и не играл в азартные игры. Он был твердым квадратным человеком.
Его звали Оскар. Очевидно, он все еще был квадратным, потому что теперь его глаза были закрыты, и я мог слышать обрывки молитвы, которую он тихо шептал.
Молитва Оскара была внезапно прервана визгом тормозов фургона, остановившегося перед пунктом регистрации заключенных и баней. Мы выбрались наружу и встали в очередь, чтобы с нас сняли наручники. С каждого конца очереди начинались два винта, открывающих наручники.
Продвигаясь к середине очереди, они заглушили тонкий шепот мужчин. Они сказали каждому мужчине: “Застегнись! Тишина! Никаких разговоров!”
Оскар дрожал передо мной, когда мы вошли в ярко освещенную комнату с высоким потолком. Грубый сосновый прилавок тянулся на двадцать ярдов вдоль выложенного серо-зелеными плитами пола, который выглядел достаточно чистым, чтобы с него можно было есть. Это была часть блестящей, чистой кожуры яблока. Внутри все было гнилым и вонючим.
Зэки с крахмально-белыми лицами стояли за длинным прилавком, прикидывая наши размеры, когда мы проходили мимо них, и раздавали выцветшие части нашей униформы от кепок до броганов.
Мы прошли с нашими свертками в большую комнату. Высокий молчаливый придурок, сверкающий медными пуговицами и золотым галуном на своей темно-синей униформе, взмахнул в воздухе своей набитой свинцом тростью, словно вокальным мечом, приказывая нам положить наши свертки на длинную скамью и раздеться для краткого осмотра рук и краткого допроса тюремным горбуном, сидящим за обшарпанным стальным столом в задней части комнаты.
Наконец, костоправ проверил нас всех и принял душ. Усыпанный золотыми блестками винт поднял свою говорливую трость. Он велел нам выйти за дверь и повернуть налево, затем прямо. Два шурупа маршировали рядом, когда мы направлялись к приземистому зданию из песчаника в двухстах ярдах от нас. Это была говорящая трость the dummys?
Я услышал это прежде, чем увидел. Громкий скрежет, раскаты грома, смешанные с глухим ревом. Никогда раньше я не слышал ничего подобного. Затем таинственным образом в полумраке бесчисленные молодые мрачные лица, казалось, покачивались в сером море. В сотне футов впереди я увидел тайну. Сотни одетых в серое заключенных направлялись из столовой в три камеры. В сумерках они представляли собой жуткое зрелище, безмолвно маршируя в такт, как трагические роботы-солдаты. Ревущий гром был скрежетом и стуком их тяжелых тюремных броганов.
Мы добрались до приземистого здания. Нам предстояло пробыть в его карантинных камерах следующие десять дней. Все рыбы, новые заключенные, были размещены здесь, чтобы пройти тщательный медицинский осмотр и классификацию, прежде чем быть назначенными для детальной проработки популяции.
Я почувствовал гнилостный вкус этого яблока изнутри, когда заключенные в белой униформе и фуражках подали нам ужин через щель в дверях камеры. Это был ячменный суп с ломтем черного хлеба. Из гранаты получилась бы отличная шрапнель.
Я был новичком и учился, поэтому вместо того, чтобы просто проглотить это, я долго и пристально рассматривал странные маленькие штуковины с черными точками на одном конце. Меня рвало, пока у меня не свело живот. Перловка в супе была паршивая, с червями.
Свободное копирование
