В мае мы получили известие о товарищах из большого коридора, и вот каким образом. Я заметил на книгах надписи, сделанные нашими предшественниками 60-х годов. Первая, которую я нашел, была нацарапана чем-то острым и тонким на внутреннем поле страницы Четьи-Миней, почти в самом сгибе. Сначала я не мог ничего разобрать, но когда я поднял книгу, держа ее в горизонтальной плоскости, так, чтобы угол зрения был очень острый, то я прочел совершенно ясно: "Владимиров. Привезен из Москвы 10 июля 1862 года".
После я находил много надписей, сделанных менее конспиративно: просто-напросто буквы, нужные, чтобы составить известное слово, перечеркивались тонкой черточкой пером или ногтем, но жандармы это заметили и вытирали все подозрительные значки. Но, во-первых, некоторые надписи они проглядели, а другие можно было все-таки понять, ибо кое-какие буквы остались незатертыми, и при некотором навыке и терпении мне удалось кое-что дешифрировать. Я помню следующие фамилии: Н. П. Петровский No 5 11/1 63, Олимпий Белозерский, Шевич, Ишутин, Нечаев.
Я упоминал уже, что нам не давали книг, кроме духовных, но впоследствии и часть прежней очень богатой библиотеки Алексеевского равелина была перевезена в Шлиссельбургскую тюрьму, конечно пройдя через строгую цензуру департамента полиции. Пропущены были книги исключительно духовного содержания, научного (главным образом разные учебники), путешествия и несколько книг по истории, но или из очень старых изданий (сороковые и пятидесятые годы), или хоть и новых авторов, но относящихся ко временам давно минувшим. У нас в Шлиссельбурге вплоть до 1887 года лежал запрет на всю новую историю, и когда разрешили "Всемирную историю" Шлоссера, то пределом было поставлено XVII столетие, потому что шестой том Шлоссера (XVIII столетие) не был пропущен в библиотеку, его дали только впоследствии.
Журналов, кроме прочтенного нами в Алексеевской равелине "Христианского чтения" и трех разрозненных книг "Морского сборника" 1858 года, никаких не пропустили, так же как и всех историй революций, которых было так много при Нечаеве. Из этих книг некоторые были в следственных тюрьмах Петропавловской крепости (Трубецкой бастион, Невская и Екатерининская куртины), так что нельзя ручаться, что все фамилии, найденные в этих книгах уже в Шлиссельбурге, принадлежат лицам, сидевшим в Алексеевском равелине. Например, Ветошников, Андрушенко, Котляревский, Серно-Соловьевич, Жандармы так усердно стирали все преступные значки, что выскабливали иногда целые слоги и слова.
Это навело меня на мысль, что если буквы не перечеркивать, а выскабливать, то жандармы не поймут всей злокозненности этого. Тот же, кто возьмет книгу после меня, наверное, прочтет мою надпись. Я таким образом написал, кто и где сидит в нашем коридоре {Я написал, кроме того, "письмо" товарищам, где говорил о безнадежности нашего положения, предлагая всем одновременно покончить с собой, условившись относительно времени и способа. Я заканчивал выражением убеждения в том, что такая вещь произведет на воле большую сенсацию: после этого правительство не посмеет больше обращаться с другими так, как оно обращалось с нами. Письмо это было написано очень горячо, страстно: мне так хотелось выложить перед товарищами все, что накопилось в сердце. Потом Фроленко мне говорил, что у него "мороз пробежал по коже", когда ему попалась книга с этим письмом. "Мне страшно просто стало, когда я себе представил то состояние, в котором должен находиться человек, чтоб писать подобные вещи!.."}. Златопольский получил мое "письмо" и ответил списком фамилий своих соседей (No 6 Щедрин, переведенный сюда из No 4 весной, No 7 Златопольский, No 8 Исаев, No 9 Тригони, No 10 Морозов, No 11 Фроленко, No 12 Попов). Так же он сообщил об убийстве Судейкина и о других новостях, принесенных им в нашу глушь из такого крупного центра цивилизации, как Трубецкой бастион.
Мышкин затем завязал более удобные сношения, оставляя записки на прогулке. Это делалось так. В саду была лопата, которой желающие могли для упражнения своих мускулов пересыпать кучу песку с одного места на другое. Ручку лопаты он обвязал тонкой ниточкой и за нее засовывал записку, а кончив работу, клал лопату на землю так, чтобы записка была прикрыта ручкой. Как ни зорко за ним следили Соколов и его аргусы, но ни разу не перехватили ни одной записки {Нашим секретарем был Мышкин, а там Попов (камеры No 612). Записки писались на полосках бумаг, вырванных из книг, обугленным концом спички.}.
Нужно сказать, что это бессмысленное пересыпанье песку было дано нам как великая милость и лишь ввиду того, что физический труд есть одно из лучших противо-цынготных средств. Ни копать землю, ни делать вообще что-нибудь разумное не дозволялось. Я попробовал было раз усыпать песком дорожки, но Соколов, наблюдавший из окошечка, в воротах сада, сейчас же вышел ко мне и сказал, что "песок рассыпать нет надобности", и, заметив мое изумление, добавил:
Это, должно быть, затем, чтоб на песке какую-нибудь премудрость... Он не договорил, но сделал несколько движений своим ключом, из которых я понял, что он заподозрил меня в желании переписываться посредством черчения "премудрости" на песке. Здесь, заключил Соколов, всякую премудрость нужно отбросить в сторону.
Свободное копирование
