Отличительной чертой моего тогдашнего настроения было полное равнодушие. Равнодушие к жизни, равнодушие к смерти, равнодушие к прошедшему и будущему, ко всему окружающему. Я чувствовал усталость какого-то особого рода, усталость, переходившую в оцепенение мысли, чувства, в забвение всего материального, состояние, должно быть похожее на то, в которое погружается факир, углубившийся в мысль о нирване. Я тоже, бывало, думал о ней, и никогда еще раньше она не казалась мне такой понятной и такой привлекательной, как теперь. Только здесь, в Алексеевском равелине, стал мне ясен весь смысл известного изречения Будды: "Лучше стоять, чем ходить, лучше сидеть, чем стоять" и т. д. и кончающегося словами: "а лучше всего _в_е_ч_н_ы_й_ _п_о_к_о_й".
Этот вечный покой стал теперь для меня не метафизическим понятием, а вполне конкретною вещью, которую я понимал умом и чувствовал сердцем. Затихла душевная боль, исчезла тоска по воле, по близким дорогим людям, сожаления о разбитой жизни и невозвратном счастье, о молодости, о наполнявших ее стремлениях. И если даже являлось что-либо похожее, то это была лишь тихая грусть, вполне примирившаяся с фактом, совершенно спокойная, без желчи, без ненависти, без порывов отчаяния.
Недели через три мне стали давать ежедневно по назначению доктора кружку молока (полбутылки), но все-таки оставили постную пищу по средам и пятницам, как и у всех других цынготных {Помню, как торжественно в первое же утро изрек Соколов, указывая на жандарма, переливавшего молоко в мою кружку: "Дается молоко!"}. Я просто ожил: раньше я почти ничего не мог есть, кроме нескольких ложек щей, но теперь явилась вкусная, питательная и, благодаря отсутствию аппетита, совершенно для меня достаточная пища. Может быть, я заблуждался, но мне кажется, что это молоко больше всяких лекарств помогло мне оправиться от цынги.
В большом коридоре умер Клеточников. За месяц перед смертью он стал требовать, чтоб ему дали молока и белого хлеба. Он не вставал уже с постели и не в силах был есть ту отвратительную пищу, которая и была одной из причин, если не единственной, вызвавшей цынгу. Между прочим, Клеточников указывал на ту несообразность, что его заставляют есть постное и в то же время как будто хотят лечить его от цынги. Когда ему было отказано, он стал голодать. Дней через 8 Соколов силою заставил его есть при себе и два дня подряд заходил к нему в камеру после раздачи обеда, садился и говорил:
— Ешь; не уйду, пока не будешь есть.
Когда же Соколов перестал стоять у него над душой, Клеточников снова начал голодать и не принимал пищи 11 дней, после чего ему дали и белый хлеб и молоко. Но было уже поздно, и недели через две он умер.
Это была первая жертва режима, установленного Толстым. За нею вскоре последовали другие, несмотря на то что высшая администрация почему-то удостоила обратить внимание на Алексеевский равелин, вернее всего из боязни, чтобы не перемерли все вдруг, и притом в самом непродолжительном времени: все же надо было соблюсти хотя тень внешнего приличия и некоторую постепенность в препровождении нас из земной юдоли туда, где нет ни плача, ни воздыхания. Притом же для нас уже строилась Шлиссельбургская тюрьма. Кого же там держать, если Соколов с Лесником переморят раньше должного времени тех, для кого и затеяли реставрацию Шлиссельбурга? Как бы там ни было, в июле нас посетили Ржевский и Ганецкий {Комендант крепости. Первый достаточно и не так давно сошел со сцены (он умер в половине 90-х годов, занимая пост виленского ген.-губ.). Относительно второго можно сказать, что это был один из ревностных сподвижников Муравьева-вешателя и, подавляя восстание в Литве, прославился своей грубостью, жестокостью и тупоумием.}. Первый из них был очень вежлив и любезен {Высокий, белокурый и очень молодой, лет 3538, генерал, с правильным и даже симпатичным лицом, хоть и был порядочный зверь, но держал себя безукоризненно вежливо.}, второй, как это ему и приличествовало, держал себя бурбоном.
Ржевский снял фуражку и, раскланявшись, стал спрашивать о моей болезни, о том, что я считаю причиной ее, и прочее. Я пожал плечами и сделал ему указания на качество нашей пищи и на отсутствие чистого воздуха как на причины, которые неминуемо должны были вызвать цынгу, и прибавил, что это должны были знать те, кто ставит нас в такие условия. Ржевский стал стараться замять неприятный разговор и, заметив, что летом воздух везде нехорош (?), спросил, не могу ли я сказать, что я считаю для себя теперь полезным. Я сказал, что еще не оправился от цынги, а у меня отняли молоко, составлявшее мою единственную пищу (мне давали молоко недель 56 не более). Он пробормотал что-то невнятное и раскланялся со мною самым любезным образом, а Ганецкий просто повернулся ко мне спиной и, направившись к двери, на ходу изрек:
— Зачем так себя вел, чтоб сюда попасть, нелегальным путем? — И, крякнув, вышел.
Не совсем складно, но зато ясно выразился бравый генерал, и я даже пожалел, что стал разговаривать с Ржевским.
Свободное копирование
