На другой день была репетиция оперетки "Все мы жаждем любви", и меня опять назначили в хор. Прочитав тетрадку, по которой я должна была учить слова, я узнала, что на мне должен быть костюм "дебардера". {débordée — вольных нравов, распущенная, "выходящая из берегов" (франц.).} Я не поняла, что это такое, так как опереток до сих пор не видала, и обратилась с вопросом к одной из хористок. "Неужели вы не знаете?" — спросила она и принялась объяснять. Судя по ее словам, надо было быть почти раздетой (что ей, очевидно, очень нравилось), но я не поверила ей и решилась узнать у кого-нибудь другого. Репетиция началась, и я увидела вблизи всех первых персонажей группы: Дубрович (дочь Дюкова, игравшая все первые роли), Ф. Козловская, Воронина, Акинфьева, Мартынова (дочь знаменитого актера), Большаков, талантливейший комик, муж Козловской и другие. Савин, по моей просьбе, представил меня Козловской. Я выразила ей мой восторг по поводу ее вчерашней игры. Она не обратила на меня особенного внимания, но спросила, правда ли, что я служила с К., ее бывшим товарищем. Она чрезвычайно мне понравилась.
Лентовский объявил, что через три дня я буду играть комедию в одном акте "Капризница". Я ужасно обрадовалась, гак как играла ее с большим успехом в Минске и это была одна из любимых мною ролей. Ее назначили после большой комедии "Слово и дело" вместо водевиля, и я боялась, что она окажется в конце слишком сухой, да и публика разъедется, на что Лентовский заметал мне, что мой первый дебют будет судить не публика, а он. Обставил пьесу второстепенными, неинтересными актерами, только жениха, пустую роль, играл Савин. С Лентовским они были на ножах, и Савин хотел швырнуть эту роль ему в лицо, но согласился играть только для меня.
Я вышла на сцену почти в 12 часов ночи, сбор был очень плохой, но почти вся труппа разместилась по ложам, что крайне меня смутило. Сначала я робела до потери сознания: от этого спектакля зависело мое будущее и мне казалось, что я играю невыносимо плохо. Когда я ушла первый раз со сцены (в Минске всегда с аплодисментом), я решила, что с моей стороны было большой смелостью играть на такой большой сцене и что все смеются надо мной. Лентовский был за кулисами и, видя мое расстроенное лицо, приписал это робости и стал ободрять меня. Но когда я высказала ему все, что думала, обвинила его за небрежную обстановку и проч., он увидал, что я близка к отчаянию, а играть совсем не в силах. Помощник подбежал ко мне: "Вам выходить",— рыдания душили мне горло, а Лентовский почти грубо вытолкнул меня на сцену. Я говорила какие-то слова, ничего не понимая, как вдруг увидала голову Лентовского у своих ног и услыхала его голос: "Хорошо, хорошо". Он сел в суфлерскую будку и стал суфлировать. Актеры "подобрались", и пиеса пошла живее. Я увлеклась, слышала одобрительный шепот Лентовского и получила аплодисмент.
Свободное копирование
