Настал день его отъезда. После масленицы, с ее двойными спектаклями, благотворительными базарами, маскарадами, блинами... настала первая неделя поста, скучная и мучительная... Он должен был уехать во вторник, но откладывал день за день и, наконец, уехал в конце недели. Чего мне стоило не заплакать? Он ободрял меня всячески и удержал мои слезы только тем, что если отец узнает, то тогда все пропало. Он, очевидно, сам боялся отца. Провожатых было много, и это тоже помогало скрыть мое горе. В числе маленьких актеров был молодой симпатичный человек M., без памяти влюбленный в меня и обожавший К. С проницательностью любящего он угадал нашу тайну, и, уезжая, К. поручил ему меня, а мне сказал, что если я получу депешу, по которой мне необходимо будет ехать, и я не в силах буду этого сделать, то М. привезет меня, и вообще у него все инструкции.
— Впрочем, ведь вы синица и моря не зажжете, — были его последние слова, и лошади умчались.
Минск, милый Минск мне опротивел. Единственное родное существо в нем был для меня М., с которым я могла говорить о нем. Скучно, томительно прошла неделя, к концу которой М. принес мне письмо от К. Он писал, что остановился на неделю — на две в ближнем большом городе, где у него было много друзей, по делам и оттуда поедет заключать наш контракт, а затем в деревню. Мне стало еще скучнее. Через два дня отец объявил, что отправляется в Бобруйск для переговоров о снятии театра на свое имя и с пасхи мы там начнем играть. О моей поездке в Смоленск нечего и думать. Как я предчувствовала, так и случилось. В какие-либо, а тем более в антрепренерские способности моего отца я не верила и видела предстоящую погибель. После крупной сцены с отцом я долго плакала, но помочь делу не могла. Он решил ехать на другой день и требовал деньги, спрятанные мной от бенефиса. Я отдала, оставив себе 50 рублей, но он нашел, что этого мало, и продал часы, поднесенные мне в бенефис,— первый подарок от публики. Это показалось мне верхом варварства и решило мою участь.
Когда отец уехал, я послала за М., объявила ему, что тоже еду в Смоленск, как только соберусь, и просила его нанять мне лошадей. Бедный М. совсем растерялся и не верил своим ушам и попробовал отговорить меня, просил хоть подождать обещанной К. депеши. На это я ответила, что еду к матери, а не к К., рассердилась и чуть не прогнала его. После этого я стала поспешно укладываться, сказав прислуге, что еду к отцу и через неделю мы вернемся вместе.
Утром М. пришел сообщить мне, что до первого железнодорожного города (где остановился К.) есть попутчик и я могу ехать сегодня же. Я чуть не поцеловала его за эту новость. Вечером М. снес на телеграф депешу, подписанную "Синица", в которой я извещала К. о своем отъезде. Он умолял меня на коленях не посылать этой депеши и проехать прямо на вокзал, не видавшись с К., иначе я "погибну". Но желание "показать характер" заглушило во мне рассудок, и депеша отправилась по назначению. М., один М. проводил меня и усадил на перекладную с каким-то неизвестным рыжим господином (очень любезным и умным, как оказалось потом). М. плакал от горя, что не увидит меня больше, от ожидающей меня погибели и приходил в отчаяние от моей храбрости — ехать ночью с неизвестным человеком... Все это только придавало мне смелости, и я смеялась чуть не до истерики. Мысль доказать К., что я и без него могу поступать "умно", приводила меня в восторг, а об опасности я старалась не думать. Когда лошади двинулись, М. бросился к нам с воплем, прося взять и его. Я с жестокостью, самой мне непонятной, оттолкнула его руку, уцепившуюся за мое пальто, и крикнула ямщику: "Гнать". Я не хотела спасения и летела куда-то в пространство, в пропасть. "Я еду в Смоленск, а если останусь в том городе, где К., стало быть, так судьбе угодно". Так я решила, но судьба меня берегла и устроила все иначе.
Сколько длилась дорога — не помню, но я болтала все время и удивляла своего спутника неисчерпаемой веселостью. При въезде в город мы расстались, а я направилась прямо к знакомой гостинице и, спросив, дома ли К., постучалась в его номер. Он несколько дней лежал больной, и я застала его окутанным пледами на диване с сильно осунувшимся лицом. Удивлению его не было границ: он не верил своим глазам, ушам... Депешу мою он принял за шутку и тотчас послал письмо о своей болезни, которое я не получила. Когда я рассказала все, что произошло после него, и мою поездку, он только приговаривал: "Ай да чижичек, молодец". Мне отвели номер в том же коридоре. Обедали мы вместе, и завтра я должна была продолжать путь.
Я очень устала от дороги, но это не помешало мне отправиться вечером в театр, где все товарищи К. рассматривали меня с особенным любопытством. С одной из актрис он меня познакомил, назвав меня моим новым именем, под которым я должна была играть будущую зиму. Все это немножко стесняло меня, но я решилась быть храброй, а главное, не подавать повода к его насмешкам.
На другой день, несмотря на его болезнь и запрещение доктора, мы выехали: он непременно хотел проводить меня до Витебска. Денег у меня не хватило бы, и он предложил мне их в счет "будущего контракта", заметив при этом, что уж теперь я не имею права отказаться, так как он от имени антрепренера дал мне задаток. Мы выехали. Дорогой, не смыкая глаз, велась оживленная беседа о будущем. Каких только планов не строили... Конечно, условились писать аккуратно "до востребования" на мое новое имя. Он мимоходом намекнул, что к зиме будет совершенно "свободен от своих обязанностей" и от меня будет зависеть его дальнейшая жизнь. На этой туманной фразе я должна была строить свое будущее. Мы расстались уверенные один в другом, с сожалением, но без печали, в ожидании скорой встречи.
Свободное копирование
