ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ
  

Он, конечно, угадал мое чувство раньше всех — да это было так легко. Мы не сказали ни слова друг другу, и я наивно думала, что он ничего не подозревает. Я позволила бы разрезать себя на куски, нежели признаться ему и услыхать насмешку. А в насмешке я почему-то была уверена. Он был ровно вдвое старше меня, рассказы о бурно проведенной молодости приводили меня в ужас и восхищали вместе с тем. Таланта выше его я не встречала, подобного ума и красоты тоже. Смелость его поражала меня: в моих глазах это был какой-то "рыцарь без страха и упрека". Публика его любила, дамы восхищались, товарищи относились к нему симпатично — мне казалось, что все должно склоняться перед ним. И вдруг я, маленькое создание, "чижичек", "ребенок", смею что-то к нему чувствовать. Разве он может обратить на меня какое-нибудь внимание? Он любит "красивых женщин" — я часто это слышала. А я? Я даже не женщина... Мне в голову не приходило назвать мое чувство любовью: это было обожание, поклонение и, главное, безграничная вера в совершенство этого человека. Все, что не касалось его, казалось мне пустым и бессодержательным. Я говорила его языком, думала его мыслями, смотрела на все его глазами, а уж на сцене... скорее похожа была на ученую собачку, которая, смотря в глаза хозяину, проделывает свои штуки и дрожит от страха сделать что-нибудь не так. Мой мир был в нем, и он составлял для меня весь мир.

Время между тем шло заведенным порядком: с репетиции мы возвращались вместе обедать, потом шли гулять на Губернаторскую улицу (отец всегда с нами), вечером спектакль, или у нас собирались знакомые, или учили новую роль. Я чувствовала себя в раю, и больше мне ничего не было нужно. Иногда ночью я просыпалась и с ужасом думала, что будет, когда сезон кончится и он уедет. Но тут же успокаивала себя, что это далеко и не надо об этом думать. Думала я много о том, как бы мне постом съездить в Смоленск к мамаше: теперь я "большая", получаю сама жалованье, неужели она будет обращаться со мной по-прежнему? Дальнейшая жизнь с отцом меня пугала: он стал поговаривать о летнем сезоне в Бобруйске, а там, со свойственной ему беспечностью, я опять попаду в бродячую труппу — и прощай искусство! Я жаждала большой сцены, большого города и... конечно, в самом тайнике моей души желала, чтобы в той труппе, где буду я, служил он. Все эти мысли были эхом его слов. Все это он не раз доказывал отцу и при мне говорил, что он погубит мой талант и т. д. Последнее время он стал говорить со мной иначе, чем прежде, "серьезно", как с "большой", — это льстило моему самолюбию и давало повод думать, что, может быть, когда-нибудь, через несколько лет, я сумею ему понравиться. Но об этом лучше было не думать. В городе говорили, что мы жених и невеста, а злые языки не жалели моего доброго имени. Но так как все смотрели на меня как на девочку, в особенности в труппе, то дурным слухам веры особенной не придавалось. Чтобы прекратить эти слухи или для другой цели, К. завел две связи, о чем знал весь город, а за одну из них ему грозил скандал. Он не скрывал этого, реже бывал у нас, и я знала имена обеих женщин. Мне было очень тяжело, но я почему-то не ревновала. Мне почему-то казалось, что он виноват передо мной, что я выше его, и вдруг чувствовала к нему жалость. Раз как-то я пристально взглянула на него, и, должно быть, в моем взгляде выразились все эти чувства, потому что он вдруг подошел ко мне и совсем несвойственным ему тоном сказал:

— Зачем вы так смотрите на меня? Вы знаете, что вам стоит сказать: "я хочу" или "не хочу", и я все исполню согласно вашему желанию.

Я не верила своим ушам, и у меня губы задрожали от волнения, я не могла ничего выговорить... да и что бы я сказала? Он понял без слов. (Потом он говорил, что никогда не видал меня такой хорошенькой, как в эту минуту.) Это было после обеда, мы должны были идти гулять, и отец напомнил об этом. Я едва нашла в себе силы спокойно встать и пойти в свою комнату за шляпой. Придя туда, я бессознательно остановилась у двери, ничего не видя и смотря в одну точку. Вдруг над моей головой раздался голос К. (я не заметила, как и когда он вошел):

— Так вы не хотите, чтобы я так вел себя?

— Я не желала бы, чтобы о вас дурно говорили и обвиняли,— отвечала я.

— Скажите, что вы этого хотите.

— Я не имею права вам приказывать.

— Значит, вам все равно? Я сделаю что-нибудь хуже.

Я с ужасом посмотрела на него, и необычайный блеск его голубых глаз (которые я так любила и такими, как в эту минуту, никогда не видала) испугал меня: мне показался он таким злым, способным меня ударить в порыве досады. Не знаю, откуда у меня взялась храбрость, я чуть не громко сказала: "Я не хочу, чтобы вы видели этих женщин, не смейте..." Я не успела договорить — поцелуй зажал мне губы. Как это случилось — не помню, но поцелуя этого не забуду никогда. (Такого я не испытывала никогда в жизни, хотя потом любила сознательно и горячо. Впрочем, первый поцелуй и первая любовь не повторяются.) В эту же минуту отец окликнул меня. К. исчез. Я дрожащими руками стала надевать шляпку и путала резинку в волосах, намеренно долго искала перчатки и вообще старалась оттянуть минуту выхода. Отец уже начинал сердиться, и К. из другой комнаты крикнул:

— Что вы копаетесь, чижичек. Если не хотите гулять, то останемся дома.

— Хочу, хочу, — отвечала я, угадывая другой смысл в его вопросе, и вся сияющая в своей барашковой шубке и шапочке вышла из комнаты.

Губернаторская улица казалась мне в этот день каким-то роскошным садом, грязный и дырявый тротуар, по которому мы шли, облаками, а гуляющая публика ангелами, такие у всех мне казались добрые лица. Все кружилось перед моими глазами, и мне казалось, что я упаду сию минуту. Споткнувшись об "облако" два раза, я просила отца дать мне руку, что он со словами "вот еще, что выдумала" предоставил К. Я не смела поднять глаз и на вопрос: "Хотите взять мою руку",— безмолвно подала свою. Сразу я почувствовала, что больше не споткнусь и дойду твердо всюду, хоть на край света. (С этого дня мы постоянно ходили под руку.) Мы встретили знакомого, который разговорился с отцом, и мы невольно от них отстали. Проходя мимо какого-то кучера с богатой полостью на санях, К. вдруг сказал:

— Хотите, мы сейчас, в виду всей публики и вашего отца, уедем, и никто не посмеет нас остановить? Скажите только "я хочу".

У меня сердце перестало биться от испуга: я ни минуты не сомневалась, что он сделает, как говорит, и... чуть-чуть не вскрикнула "хочу". К счастью, я удержалась и почти спокойно сказала:

— Как же вы можете взять чужого кучера?

Тотчас же я почувствовала, что сказала глупость и что я опять ребенок, покраснела до слез и твердо решила говорить всегда "хочу", хотя бы и противно своей воле. С этого дня я жила новой жизнью, хотя внешность была та же. Самая обыкновенная фраза, сказанная мной или им, имела для нас особое значение, и часто при отце мы решали вопросы, занимавшие нас несколько дней. Наедине оставались редко, да нам (по крайней мере мне) это не было нужно: все было ясно и все можно было сказать целому свету. Я была вполне счастлива.