Сорренто на другом берегу залива. Каботажный пароходик встречает толпа народу — рыбаки, извозчики.
Спрашиваем:
— Не знаете ли, где здесь живет Максим Горький?
— О, Максимо! Максимо! — восклицают темпераментные южане и толпою провожают нас к вилле князя Серра Каприола, где живет Горький. В нижнем этаже помещается сам князь, верхний этаж снимает Алексей Максимович. Это нам объяснили наши провожатые.
Взошли на крыльцо. Долго звонили. Наконец вышла женщина — итальянка, очевидно прислуга. Я передал визитную карточку. Тут же появился сам Горький. Он был в шерстяной фуфайке и валенках. Стоял март. Большой каменный дом не отапливался.
Алексей Максимович радушно приветствовал нас:
— Страшно рад, страшно рад! Сейчас устраивайтесь — тут напротив вполне сносный отель, зовется «Минерва», а в двенадцать ждем вас к обеду, тогда и представлю моим домочадцам.
За обеденным столом собралась вся семья: Алексей Максимович, Екатерина Павловна, приехавшая из Москвы навестить сына Максима и внучат; порывистый молодой человек с голубыми глазами — Максим Алексеевич, его жена Надежда Алексеевна, секретарь Горького — баронесса Бутберг.
Мы наперебой расспрашивали Екатерину Павловну: как там в Москве? Разговор дружеский. Выпили по рюмочке, закусили маринованными грибками (московский гостинец Екатерины Павловны). Новости были различными: и хорошими, и печальными. Вспоминали, и не раз, о гибели Есенина. Алексей Максимович любил и высоко ценил его поэзию. Для меня Сережа Есенин был незабвенным другом. Надо ли говорить, какое тягостное чувство пробудила страшная весть о смерти поэта. Почтили светлое имя поэта минутой молчания.
Вспомнили общих знакомых по Москве и Ленинграду. Потом мы рассказали Горькому, как живет «город желтого дьявола», коснулись наших первых итальянских впечатлений.
— А цель моя, между прочим, — вылепить бюст Алексея Максимовича, — видя, что разговор идет к концу, объявил я.
— Тут многие с этим приезжали, но я не хотел, а вам с удовольствием буду позировать, — поддержал меня писатель.
В восемь утра Горький за рабочим столом. Мы встретились в десять. Позировал он хорошо, умело. Стоя у конторки, Алексей Максимович разбирал почту, тут же отвечал на письма.
В ответ на мое замечание о бедности здешних тружеников-итальянцев Горький строго заметил:
— Труд у них тяжелый: всюду камни да скалы. Трудятся в поте лица. Не как у нас в России — там, бывает, работают с прохладцей. Здешним обрабатывать приходится каждую пядь земли. Вот и машет крестьянин мотыгой с утра до вечера.
Алексей Максимович говорит, и в глазах его блестят слезы.
— Да, и у нас в России жилось несладко. Свидетельствую это, как неоднократно подвергавшийся эксплуатации и даже избиению. Знаете, молодой был, горячий. Увидел однажды: мужики впрягли в повозку женщину и кнутами ее стегают. Почернело в глазах. Бросился я на них с кулаками. Куда там! Избили до полусмерти. Много часов пролежал без памяти в канаве...
Он помолчал, переживая давнюю обиду, и закончил спокойно, с добродушной усмешкой:
— Много меня били...
Рассказывал Горький умело. Истории печальные, тяжелые чередовал со всякого рода забавными приключениями и курьезными случаями.
«Было это в Петрограде. Революция победила. Власть взял в свои руки народ. Помню, как ко мне пришел простецкий с виду малый в кожаной тужурке — очевидно, комиссар дворового масштаба. Вел разговор о дровах и пайках, да вдруг увидел на стене портреты. Показывает на Шекспира.
— А этот лысоватый кто же будет?
— Английский писатель Шекспир, — отвечаю ему.
— Похож... Похож... философски замечает мой собеседник, а «под занавес» и вовсе огорошивает меня удалой, знаете ли, припевкой. — Да, были когда-то и мы рысаками.
— Что он этим хотел сказать, до сих пор не пойму», — нажав по-волжски на «0» и усмехнувшись в усы, закончил Горький.
Работа над портретом потребовала семь или восемь сеансов. Писатель Буренин — попутчик Горького по поездке в Америку — сфотографировал Горького возле готового портрета, сделал еще несколько групповых снимков. Алексей Максимович, вполне довольный работой, оставил свой автограф на сырой глине бюста.
Вскоре после нашего отъезда Алексей Максимович в письме к редактору журнала «История искусства всех времен и народов» Э. Ф. Голлербаху среди прочего сообщил: «Прилагаю снимок с работы С. Т. Коненкова. Все, кто видел бюст, находят его сделанным великолепно и очень похожим на оригинал».
Я и не пытался фантазировать. Мне дорого было в точности запечатлеть облик писателя: типично русское лицо, крутой лоб мыслителя, пронизывающий взгляд, решительно сомкнутый рот, выдающиеся скулы худого лица.
Горький с большой нежностью относился к двум своим внучкам. Марфиньке тогда было два года, а Дарье около девяти месяцев, и о ней дед-писатель с комической важностью говорил: «Серьезная женщина». Алексей Максимович просил меня сделать портрет Марфиньки. Эту его просьбу я выполнил много лет спустя, в 1950 году, когда Марфиньке исполнилось двадцать пять.
Сын Горького Максим — страстный автомобилист — часами носился по петляющим узким дорогам Капо ди Сорренто. Завидя шлейф пыли вдали, итальянцы кричали: «Максимо! Максимо!» Таким образом расчищали дорогу отчаянному гонщику. Алексей Максимович горько ворчал:
— Когда-нибудь мне привезут рожки да ножки.
В последний вечер мы долго бродили по окрестностям Сорренто, любовались огнями Неаполя, вслушивались в шум морского прибоя.
Наутро маленький пароходик еще раз пересек залив.
Мормони прекрасно справился с отливкой бюста Горького сначала в гипсе, а потом и в бронзе. Больше того, он предоставил мне для работы свою мастерскую.
Свободное копирование
