Рахманинов согласился позировать мне. Работа над бюстом шла в дневные часы — вечером он выступал в концертах.
Руки пианиста... Всякий знает, как они красивы — длинные сильные пальцы, их трепетность, легкость... На безымянном пальце у Рахманинова кольцо. Оно глубоко врезалось в телесную мякоть, отчего палец выглядит уродливо. Я прошу Сергея Васильевича на время позирования снять кольцо.
— Это обручальное кольцо. Мне надели его при венчании. Кольцо — знак верности. Оно будет на этом пальце до моей смерти.
Рахманинов был болен. Посидев некоторое время неподвижно, безмолвно поднимался, прохаживался по студии, потом ложился на диване и вытягивал руки вверх. Его мучил ревматизм.
Как сейчас, помню Сергея Васильевича, сидящего на стуле у меня в мастерской в своей любимой позе — со сложенными на груди руками. У него всегда был немного усталый вид, он казался задумчивым, углубленным в себя. Быть может, поэтому со стороны создавалось впечатление, что перед вами строгий, педантичный человек. Но это было далеко не так. Сергей Васильевич был человеком величайшей скромности.
Лицо Сергея Васильевича было находкой для скульптора. В нем все было просто, но вместе с тем глубоко индивидуально, неповторимо. Есть в жизни лица, которые достаточно увидеть хотя бы на мгновение, чтобы потом помнить долгие годы.
Рахманинов был очень высок ростом, и, входя в комнату, он всегда, словно по выработавшейся привычке, наклонялся в дверях. У него был чуть приглушенный, низкий голос, большие, но очень мягкие и нежные руки, движения его были спокойны, неторопливы; он никогда не двигался и не говорил резко. У него были правильные черты лица: широкий, выпуклый лоб, вытянутый, чуть с горбинкой нос, глубокие, лучистые глаза. Рахманинов был всегда коротко острижен, отчего голова его казалась маленькой на таком длинном, большом теле. Лицо Сергея Васильевича иногда ‘напоминало мне лик кондора, с резкой определенностью крупных, словно вырубленных, черт. Но вместе с тем оно всегда поражало своим глубоким и возвышенным выражением и особенно хорошело, преображалось, когда Сергей Васильевич смеялся.
В перерывах между сеансами мы пили чай и беседовали. О чем бы мы ни говорили, мысли Сергея Васильевича неизменно возвращались к Родине. Мы заговорили об имении Рахманинова в Швейцарии, на берегу озера, а разговор приводил нас на берег другого озера — Ильмень в Новгородской земле, на родину Сергея Васильевича. Сергей Васильевич мог бесконечно долго, восторженно говорить о родной его сердцу природе как тончайший художник, которому известны все ее малые и большие тайны. Не эта ли поэтическая увлеченность и чуткость великого композитора дали нам прекрасные образцы музыкальных пейзажей России. Разговорившись об Ильмень-озере, о родных Рахманинову местах, мы вспомнили оперу «Садко» и ее автора Н. А. Римского-Корсакова, которым Рахманинов всегда так восторгался. «Как жаль, что я мало общался с ним, — сказал Рахманинов.— Я, конечно, многому у него научился. Вот великий музыкант, чья музыка неотрывна от породившей его почвы. У Римского-Корсакова каждая нотка — русская...»
Сергей Васильевич с увлечением вспоминал и о Чайковском, о своей работе в Большом театре, о Московской консерватории... Глаза Сергея Васильевича зажигались каким-то необыкновенным светом, весь он преображался и казался здоровым и молодым.
Рахманинов остался верным своему слову — несмотря на очевидную для него трудность, он дал мне возможность довести работу над бюстом до конца. Примерно в это же время я сделал небольшой эскиз фигуры Рахманинова во весь рост.
После того как закончил бюст Сергея Васильевича, я встречался с ним изредка, и меня всегда поражал его больной, усталый вид. Но как только Рахманинов садился за рояль, он преображался. Казалось, что сила возвращалась к нему. Его руки, как крылья орла, взлетали над клавиатурой. Целый мир открывался слушателям в музыке Рахманинова, и он, автор, владел этим миром, создавая широчайшие и разнообразнейшие его картины.
Рахманинов мучительно тосковал по Родине. Ощущение Родины, России всегда жило в нем, никогда не угасая. Он жадно интересовался всем, что приходило из Советского Союза, и этот интерес его к обновленной своей Родине был искренен и глубок. Я убежден — это по-своему сказалось в постепенном возрождении творчества Сергея Васильевича, создавшего в 30-е годы такие сочинения, как «Русские песни», «Рапсодия на темы Паганини» и особенно третья симфония, названная известным музыковедом академиком Б. В. Асафьевым «глубоко русской». Он читал книги, газеты и журналы, приходившие из СССР, собирал советские пластинки, из которых особенно любил слушать замечательный красноармейский хор А. В. Александрова.
Любовь к Родине никогда не покидала Рахманинова, и нет надобности много говорить об этом, потому что все это лучше всего расскажет прекрасная, человечнейшая музыка великого русского композитора. Мне бы хотелось только сказать, что иу Рахманинова «каждая нотка — русская», как он сам это говорил о Римском-Корсакове.
Бюст Рахманинова приобрел Стейнвейн — владелец знаменитой на весь мир фирмы роялей. Бюст был отлит в бронзе и установлен в нью-йоркском магазине-салоне Стейнвейна. Портреты многих великих музыкантов украшали этот салон. Искусство и коммерция в Америке неразлучны. Искусство помогает делать коммерцию.
Свободное копирование
