***
В дни празднования первой годовщины Октября в Москве один за другим открывались памятники. И за мной «числился» памятник Степану Разину. Может быть, кто-то со стороны мог так сказать: «числится за Коненковым», а для меня это был не подряд, пусть и почетнейшего свойства, а настоятельнейшая необходимость представить на суд людской своего Разина.
Степан Разин реял в моем сознании несколько лет. Мужественный «Бурлак» — сильный строгий мужик с трубкой во рту, вырубленный в пятнадцатом году, поманил меня на вольный волжский простор, и я услышал скрип уключин разинских челнов и не день, не два, а долгие месяцы вынашивал в себе образ грозного атамана, силился представить себе лик его, сдвинутые брови на высоком челе, веселую отчаянность в орлином взгляде, презрительную усмешку на губах.
Я пошел в Совет казачьих депутатов. Председателем там был Макаров — дельный парень, уважаемый среди казаков человек. Объяснил ему, в чем моя просьба: так, мол, и так, нужны мне твои донцы-молодцы, чтобы было с кого снимать обличье Разина и его ближайших друзей.
— А кто его ближайшие-то друзья? — хитровато сощурившись, спросил Макаров.
— Про то тебе и казакам лучше знать...— пошел я ему навстречу.
— Верно. То память наша — донских казаков. А были в его челне, как про то деды сказывали, Ефимыч Рулевой, Митрич Борода, есаул Васька Ус, Петруха Губанов, татарин Ахмет Иванович...
— Товарищ председатель Макаров, а как же ты княжну-царевну не вспомнил? — подал голос бородатый рослый воин.— Тут-то Степан Тимофеевич и показал свой характер. Ради святого товарищества навек расстался с красавицей.
Макаров откомандировал в мое распоряжение полное отделение — десять казаков: и молодых, и почти безусых, и бородатых ветеранов. Между нами шел долгий упрямый спор. Молодые говорили:
— Зачем Разина — революционного героя в компании с бабой изображать?
На это им бородатые витязи Октябрьской революции повторяли свой тезис:
— Степан Тимофеевич сказал: «Ничего не пожалею ради дружбы казацкой, ради товарищества», так и поступил, а раздор-то был из-за бабы, этой самой персидской княжны.
Так в композиции «Степан Разин с ватагой» волею красных казаков-ветеранов оказалась персидская княжна.
И Степан Тимофеевич, и его ближайшие сподвижники были вырублены из сосновых кряжей, а княжна отлита из цемента. Что ни говори, как не опевай ее, горемычной, судьбу, пусть временно, пусть случайно, но она была в челне.
Казаки — народ могучий, вольный, а тут, в Москве, силу девать некуда. Бывало, топчутся, гогочут. Тесновата для их широких натур моя мастерская. Ищут они какой-никакой забавы. Был среди них ладный здоровяк, Мишухой его звали. Тот подогреется чаркой и приступает все с одним вопросом к строгому и норовистому дяде Григорию.
— Григорий, а Григорий, позволь мне с Сергеем Тимофеевичем подраться.
— Попробуй, попробуй, — угрожающе гудел Карасев. И было в этом его «уговоре» нескрываемое ехидство. Дескать, коль свяжешься, так многих ребер не досчитаешься. Дядя Григорий не раз был свидетелем богатырских турниров среди моих друзей. В ту пору я мог согнуть подкову, в пальцах смять массивный царский пятак.
Мишка, вняв предупреждению, брал в руки венский стул и ловко бил его об пол, да так, что стул подпрыгивал выше его кудлатой головы.
— Артист... Артист,— скептически произносил Карасев.— Только шел бы ты свои фокусы показывать в цирк. а еще лучше — в свою казарму.
Свободное копирование
