Был со мной случай: назначили меня в жюри, а я чуть все карты не спутал — ввязался в конкурс. Об этом увлекательно рассказывает в своих воспоминаниях Е. В. Орановский. Я приведу здесь отрывок из его воспоминаний еще и потому, что отрывок этот нуждается в комментарии и небольшом уточнении.
«Развертывание культурного фронта, — пишет Орановский,/— шло полным ходом, но на других фронтах дела обстояли хуже. Уже ощущался денежный голод. Под строжайшим секретом меня вызвали в Совет, и товарищ Кузовков поручил срочно организовать конкурс для выпуска денежных знаков Москвы и области. Вместе с ним мы детально разработали план, и работа закипела.
Отдел пластических искусств на заседании 31 марта выделил для работы над рисунками денежных знаков Фалилеева, Масютина, Манганари, Захарова Ф., Острова, Буниатова, Норберта, Щусева, Жолтовского, Феофилактова, Арапова. В жюри по конкурсу избрали Бакшеева, Коровина, Малютина, Ульянова, Жуковского, Коненкова. Заседание жюри состоялось 3 апреля.
В бывшем Строгановском училище нашлись литографические камни и мастера-специалисты, но... быстр бег времени, а еще скорее — событий.
..Кто-то из старых товарищей заехал в Кавалерский корпус, отозвал меня в сторону и сказал, улыбаясь: «Ну, товарищ Орановский, выбирай себе в Кремле фонарь по вкусу, будут нас вешать... Круто пошли наши дни». Был канун Бреста.
Фонарь выбирать все же так и не пришлось, но рисунки денег, хранившиеся в несгораемом шкафу президиума Моссовета, видимо, уничтожили вместе с другими секретными документами тех дней. А жаль. Там были рисунки, сделавшие бы честь художникам не только Москвы, но и всего нашего молодого Советского государства. Особенно интересными считались рисунки Коненкова, как характеристика общественного энтузиазма художников-реалистов и как образчик графического мастерства великого скульптора» .
Сейчас, когда пришлось вспомнить эту давнюю историю, я подумал, что такие реликвии, как эскизы, поданные на конкурс, преследующий цель создания первых в истории советских денежных знаков, по праву должны находиться в музее, отражающем историю революции.
...Это было тогда же, весной 1918 года. Навстречу мне по узкому, в выбоинах тротуару Большой Пресни шел человек. По твердой, уверенной походке он показался юношей. Когда человек приблизился, я увидел, что он уже немолод: в кустистых бровях пробивалась седина, от резко очерченных скул вниз шли две глубокие борозды-морщины. Сильное, характерное лицо... Серафимович!.. Встречались на собраниях литературного кружка «Среда» но знакомы не были. Читал о позорном для «Среды» случае, когда бывшие товарищи изгнали Серафимовича из кружка как «продавшегося» большевикам.
Несколько раз хотел встретиться с Серафимовичем, пожать ему руку, но не так просто было застать писателя в Москве.
— Здравствуйте, Александр Серафимович!
Посмотрел непонимающе — так смотрит человек, когда думает о чем-то своем. Потом улыбнулся.
— Коненков... Сергей Тимофеевич... Здравствуйте, здравствуйте.
Я предложил заглянуть ко мне по-соседски (оба мы жили на Пресне)... Хотелось показать Серафимовичу свои работы.
Дверь открыл мой друг и незаменимый сотрудник Григорий Александрович Карасев. Вошли. В мастерской тогда было много работ: «Дядя Григорий», «Нике», гипсовый слепок с «Камнебойца», «Рабочий-боевик 1905 года Иван Чуркин» и другие.
Серафимович остановился перед «Дядей Григорием», удивленно глянул в мою сторону.
— А ведь этот самый «дядя» открыл нам дверь, верно?
— Верно. По профессии он дворник, в душе — художник и мыслитель. Трудно представить, сколь многого добился бы такой человек, если бы смог получить образование.
— А «Камнебойца» с кого работали? — Серафимович оглянулся, словно ожидая, что из глубины мастерской покажется угрюмый старик с тяжелыми рабочими руками.
Я объяснил Александру Серафимовичу, что «Камнебойца» лепил давно, лет двадцать тому назад. По бедности негде было хранить скульптуру, и пропал «Камнебоец». Только недавно отыскался гипсовый слепок с него. Серафимович слушал внимательно. Потом сказал:
— Ругайте не ругайте, Сергей Тимофеевич, а я напишу о вас в «Творчество»... Вот журнал новый создаем. И вкладку дадим на хорошей бумаге.
Я усомнился — ведь время трудное, война.
— На хорошей ли?
— На меловой, — подтвердил Серафимович. И улыбнулся: — Я редактор припасливый.
Уходя, он задержал мою руку и сказал:
— Поставить бы вашего «Камнебойца» на самой наибольшей площади! Чтоб видел народ рабочего человека, созидателя!
В первом номере журнала «Творчество» была напечатана статья Серафимовича «Из мрамора творящий жизнь»›. И вкладка с изображением «Камнебойца» действительно была на меловой бумаге.
После этого Серафимович иногда заходил ко мне «на огонек». Смотрел, как я работаю, рассказывал о своих поездках на фронт. И каждый раз, когда он появлялся в мастерской, с ним входило дыхание большой и просторной жизни.
Однажды, наблюдая за моей работой, прервал свой рассказ, уважительно заметил:
— Нам, писателям, легче. Наваляешь всякого, порвал и начинай сначала. А у вас малейшее неосторожное движение... Бывает, что портят?
— Бывает.
Продолжал говорить уже вполголоса, а потом совсем замолчал. Я догадался:
— Рассказывайте, рассказывайте, Александр Серафимович. Вы мне не мешаете. Наоборот.
— А не обрубите вы ей невзначай ушко, барышня все-таки, неудобно без ушка-то? — недоверчиво спросил Серафимович, указывая на женскую головку, которую я высекал из мрамора.
Я засмеялся:
— Не отрублю.
Свободное копирование
