Весной 1907 года я вырубил «Коленопреклоненную». Этот образ — дань восхищения мужеством бойцов революции — был вызван к жизни благодарной памятью моей первой жены Татьяны Яковлевны Коняевой, постоянно говорившей о подавленном жестокой силой восстании, о героях его. Она и позировала мне.
«Нике» преклонила колени перед силой духа, стойкостью, самоотверженностью народа, поднявшегося в 1905 году против самодержавия, — хотел я сказать своим мрамором.
«Коленопреклоненная» взволновала Николая Алексеевича Касаткина, посетившего мою мастерскую на Нижней Кисловке, и он, желая как-то выразить особое доверие и расположение, взялся познакомить меня с писателем-народником Н. Н. Златовратским.
— Вы увидите, какой это человек! Как близок он к народу. Вы сделаете прекрасный портрет, потому что Николай Николаевич — личность выдающаяся, — горячо аттестовал известного писателя Касаткин.
Сын писателя — скульптор Александр Николаевич Златовратский, пристально следивший за моими успехами, убедил Николая Николаевича, что он должен мне позировать сколько потребуется. Дескать, Коненков художник столь значительный, что надо терпеть.
После такого энергичного сватовства Златовратский появился у меня в студии с решимостью «высидеть» что положено.
Во время сеансов проверяли друг у друга: кто как знает народ. Выяснилось: каждый по-своему. За разговорами я решил вырезать портрет Златовратского в дереве: сам образ того требовал.
Потом в моей мастерской поселился «Егорыч-пасечник». Мраморные блоки и деревянные чурки стали дружными соседями на всю жизнь. И то и другое запасалось мною впрок в достаточном количестве.
В 1908 году шли в дело беломраморные глыбы. Пни и могучие чурбаки, заготовленные мною в московских пригородах (я приобретал пни сухих, погибших деревьев — губить живое не соглашался, как бы ни соблазняли), ждали своего часа. И вот он пришел — этот час: лесное царство, в окружении которого прошли мое детство и юность, поманило меня, и я пошел на этот зов природы. Я лицезрел то, что веками жило в сказке и поверьях. Я ощущал в себе способность видеть невидимое. Спала пелена с глаз, и обнаружило себя внутреннее зрение. Яснее, чем видишь солнечным днем близстоящие предметы, я увидел фантастических героев народных сказок и поверий. В короткое время я вырезал в дереве «Старенького старичка», «Великосила», «Стрибога», «Старичка-полевичка».
Сергей Глаголь, которому я рассказывал о «чуде», происходившем со мной полвека тому назад, тогда же записал свои мысли и ощущения.
«Если народ при виде того, как дружинники Владимира топили в Днепре древнего Перуна, кричал «выдыбай, боже». то пусть же он снова выплывает на Москве-реке у старого Кремля. Вот мысль, которая давно зрела в душе художника, давно была его заветною мечтою и к осуществлению которой он наконец и приступил. Само собой разумеется, что материалом для этого нового мира возвращающихся представлений древней славянской мифологии, для этих вековечных обитателей лесных дебрей, не мог служить ни мрамор, ни даже вообще камень. Для Микеланджело в мраморе дремали боги, которых ваятель вызывал к жизни из недр каменной глыбы. Для Коненкова в стволе каждого векового дерева даже не дремали, а таинственно жили ушедшие туда много веков назад лесные духи: кленовичок, старичок-полевичок, или просто старенький старичок, русалочка, страшный до смешного черт Астрахан или сама бабушка ведьма — костяная нога.
В глубине своей души и в тайниках своей подсознательной жизни Коненков всегда оставался преданным этой сказке леса, и как только с годами стряхнулось все, навеянное школою, как только художник почувствовал свою силу и осознал свое право быть самим собою, так эта дремавшая в душе его сказка вырвалась наружу.
И любопытно, что все эти «Старенькие старички», «Стрибоги» и «Вещие старушки» в самом деле, точно только что вышли из своей тесной кельи в глубине древесного ствола. Их ноги плотно сдвинуты, их руки еще теснее прижаты локтями к телу. Они точно еще не освоились с своею новою свободною жизнью, к которой их призвал художник. К обрубку, из которого режет статую, Коненков обычно не приклеивает ни одного добавочного куска. Ведь это значило бы просто делать статую из дерева, взятого материалом вместо глины. Это уже не будет освобождением какого-то скрытого в древесной массе существа, не будет «оживлением» самого дерева...
Появление на выставках ряда этих деревянных изваяний, этой ожившей мифологии древнего славянства, было совершенно неожиданно и поразило русский художественный мир своей оригинальностью и самобытностью».
Свободное копирование
