-59-

Александр
 

17--18 июля 1884, Москва

NB. Зачеркнутое написано до получения твоего письма.

Колымаголюбленный брат мой Антон Павлович.

[Скорбит душа моя и обретается в смятении. От тебя нет никакого ответа на мое письмо, в коем я известил тебя, что Левенсон мне более ста экземпляров твоих "сказок" не дает. Не знаю, получил ли ты означенное письмо, а посему вкратце, но ясно повторяю оное. Никуда и ни в какие книжные магазины я детища твоего не давал, ибо Левенсон определил на каждого книгопродавца не более 10 книжиц, но так, чтобы сумма всего взятого мною не превышала 100. Квитанции книжников берет себе Левенсон. Не рискуя распорядиться не согласно с твоею программою, я отписал тебе в тот же день и до сих пор тщетно жду от тебя распоряжений. Время же течет и вспять не возвращается. Для вящшего убеждения я даже показал Левенсону твое "завещание", но он внимания на него не обратил. Пиши скорее и распоряжайся, а главное, выведи меня из моего гнусного положения невольно бездействующего человека.-- Текст зачеркнут.]

Текущие новости касаются твоей личности в следующем: Арнольдиха сообщила[1], что "Будильнику" интересно тебя видеть; Федоров-Сашин просил передать тебе, что он более в "Татарском" не обедает и что если ты пожелаешь узнать, где он теперь кушает, то можешь сам спросить у него. Что сей сон значит -- не ведаю. Вероятно, "Сатирический листок" заканчивает свое чахоточное существование. Но это пока одно только мое предположение, истекающее из глубины моего миросозерцания.

Твой фельетон в "Осколках" подействовал на Дмитриева[2] очень печально. Бедный автор плачет. Впечатление в публике не особенно для тебя благоприятное. Даже Николай разразился против тебя такой филиппикой, в которой были словеса "подлость", "ради копейки бить бедняка по карману" и т.п. Андрюшка, по словам того же брата, вопит, что его дело погибло и что "падшая" окончательно пала и благодаря тебе не разойдется. Передаю это тебе со слов других. Сам я фельетона еще не читал и Андрюшку не видел, а потому собственных комментариев не присовокупляю.

18 июля. Начинаю с того же Андрюшки. Встретились мы с ним у Левенсона. Входит сей самый автор "падшей" и, не говоря дурного слова, начинает жаловаться: "Подло-де, батенька, подло, etc". Глаза у него заплыли, речь заплетается, общий вид какой-то сумбурный. Жалуется так, что даже стекла его очков плачут. "А вы читали этот фельетон?" -- спросил я его. "Нет".-- "Так чего же вы кипятитесь?" -- "Помилуйте, обидно..." -- "А вы бы прочли сначала. Ведь там реклама вашей падшей, прочтите-ка!" -- "Ну те?" -- "Ей-богу". Уверовал Дмитриев, обрадовался и, к великому моему удивлению, тут же начал всем читать нотации за то, что не читают "Осколков", а Левенсону приморгнул глазом и как-то "симптоматически" (отче-нашево "юридическое") прищелкнул языком. Ожил до мозга костей, а мне заявил, что он твоих строк о нем даже и читать не хочет, потому что верит в твою порядочность. Пожал мне дважды руку, потом еще раз и вышел, затем возвратился и еще раз пожал мне руку. Вот-те и fama {Молва, репутация (лат.).}!

Залез я к тебе в карман сегодня на 85 копеек российскою монетою. Развозил твою книгу. 50 экз. отдал Мамонтову, 50 экз. Глазунову. Квитанции (30% скидки) отданы Левенсону. В "Новом времени" не взяли (хотя сначала и взяли было, но потом пошептались) и сообщили, что им уже предлагали эту твою книжицу, но что она успеха не имела и "вообще не пойдет, знаете ли". Малых-де книжиц они избегают. Но в то же время дали мне понять, что Левенсон уже забегал сюда и что книжный рынок "Нового времени" отнесся к твоему детищу не особенно симпатично. Завтра повезу по "Никольским" книжницам[3]. Завезу к Каткову. Ему не отсылали ни одного экземпляра. Разрешишь ли ты мне отвезти к Васильеву (на Тверской бульвар) и прочим мелким книжникам и фарисеям, я не знаю, но все-таки повезу, благо твоя верительная записка открыла мне кредит на твою книгу; но раз жид Левенсон не будет против, то мне и на руку. Думаю, что жид ради собственного интереса не позволил бы мне везти туда, где шатко (а вон шледыть за етаво!!), а посему я рассую твою книжицу по всем притонам книгоблудия.

Курепину "отдано". Его не было. Взялась передать m-me Арнольд-Левинская.

Вчера состоялся аукцион (вторичный). Портрет продан кулакам за 8 р. с копейками и был торжественно отнесен в трактир "Бухта". Николай страдал в это время ужасно и пил в моей квартире (я из номеров выехал) водку. Съехались Дюковский, я и Наталья Александровна в 12 ч. дня. Оказалось, что поздно. Пристав отложил продажу до 2-х часов. Явились мы в 2 часа, но тоже поздно. Портрет уже был продан. Дюковский и Наталья Александровна ездили к Аванцо и Дациаро, и Аванцо хотел приехать и купить, но не приехал. Кулаки потом продавали царя за четвертную, но ни у меня, ни у Дюковского этих денег не оказалось, и портрет погиб безвозвратно. По-моему Николай справедливо возмущается за то, что вмешали сюда Аванцев и пр. Орудовал Дюковский. Но брат наш все-таки вел себя позорно.

Объявление о твоей книзе печатается в "Развлечении", вероятно, на мой счет, о чем и довожу до твоего сведения и присовокупляю, что я с тебя за это (трехэтажное) шкуру сдеру. Но не в этом сила -- сочтемся. "Ви за нас, ми за вас, бох за усех".

Николай в припадке не знаю чего накатал отцу семисаженное письмо[4] и оставил на столе. Отче наш прочел и прослезился. В письме этом значилось, что автор просит прощения за то, что он, "будучи жертвой шайки негодяев, оскорбил своего бедного отца ничтожным аукционом". Дело было в воскресенье вечером. Я пошел к вам. Отец, видимо, "сумовал" в одиночестве, видя, что все ризы и лампады вытерты и что делать больше нечего. (Он за два дня до этого распорядился "покурить" на углях персидским порошком залу и вторую комнату и запереть наглухо, что тетка и исполнила, но с злобным вопросом: "Может быть, и мне, братец, не входить в эти комнаты? Так тогда рыбки подохнут... А за что же тварь мучить? Им надо воду переменять...") Фатер мне очень обрадовался. Поболтали мы с ним часика два, причем он à la нянькин сын ходил около фактов "кругом и около" и потом, когда я уходил, вышел на лестницу и сказал: "Так, ты, тово, скажи Коле, пускай он уж не беспокоится: я его прощаю... Только чтобы он жизнь изменил..."

По правде сказать, умилился я, слушая эти слова и видя фатера, выскочившего на лестницу произнести свои прощения (для того чтобы "Смарагда" не поняла превратно), и верую, что, будь Николка тут за кулисами и подслушай он это, он поклонился бы батьке в ноги. Из моих несвязных слов ты поймешь, что происходило в душе у старика. Тут же на лестнице он сообщил мне, что по рассказам Ф.Я., бывшей у меня, моя квартира (новая) удобосгораема, и еще раз просил меня "успокоить бедного Колю".

Наутро явился ко мне Коля, возмущенный, злобствующий и изрыгающий, держа в руках письмо отца. Старик ночью, после того как проводил меня, сел и написал "Дух твой яко пара". Начиналось письмо словами "Голубчик Коля", есть даже "умоляю тебя", "я слаб и дряхлею", "прощаю тебя, но ты прими новое направление"... "Займись живописью, оставь друзей твоих, потому что родители твои тебе всегда от души говорять, а друзья только льстять и смотрять, как бы выпить или обмануть"... и пр.

В это письмо, написанное на клочке простой писчей бумаги, отче вылил все, что у него было на душе, и у него, наверное, полегчало на душе. Но... Николай принял сие за оскорбление. "Я ему напишу,-- вопил он у меня,-- что я не прошу у него прощения. Он не так понял мое письмо. Я самостоятелен..." etc. Я изругал его как следует, и он примирился с этим и даже уверовал в то, что фатер прав. Фатер же мнит себя опозоренным в самых главных пунктах своего самосохранения у Гаврилова и у Елецкого, где на воротах прилеплена повестка о продаже. "Молодцы" Елецкого бывают у Гаврилова, и над отцом вечно висит казнь египетская.

В лавочку у него уплочено 30 рублей. За говядину счет особо. Николай обедает у меня, поэтому говядину беру я по вашей книжке и уплатил Николаю двенадцать рублей, которые, однако, судя по книжке, не погашены. Взять на себя говяжье погашение Николай мне не позволяет, потому что счеты затянулись еще с прошлого месяца. Я же плачу ему деньги аккуратно, хотя мне было бы приятнее уплачивать мои невольные долги в лавочку -- прямо в лавочку, а не через руки. В общем, все обстоит благополучно.

Анна и свинка собираются родить[5], но еще не родили. О дне родов той или другой сообщу особым манифестом...

Твой А.Чехов.

P.S. "Пчелка" и "Развлечение" ждут твоих статей. Левенсон просит твоего сотрудничества в его "Театральную газету". Addio {Прощай (итал.).}. Maxima tibi laus et terra levis {Великая тебе хвала и легкая земля (лат.).}.