-51-

Александр
 

31 января 1884, 3 часа ночи, Таганрог

Брате!

Сегодня девятые, должно быть, сутки, как весь мир и вся вселенная сосредоточились для меня в маленькой кроватке, на дне которой лежит маленький трупик, стонущий ежесекундно, без перерыва, при каждом вдыхании какой-то хордочкой в горле. Стон этот, напоминающий колесо блока, скрыпящего при опускании бадьи в невидимую глубину колодца, выше сил слабого смертного. Шумы, стоны и трески бездушных машинок, надоедающие и растравляющие нервы, бесконечный сиплый вой и бой испорченных часов, скрип грифеля об доску, точение ножей друг об друга -- сладостнейшая музыка в сравнении с этим бессознательным стоном. В нем я слышу что-то вопиющее, укоряющее меня как родителя и глубоко переворачивающее душу. Я создал этого несчастного маленького страдальца, и страждет он по моей вине, потому что я не дал ему лучших питающих соков при зачатии. Стон этот одурачивает, одурманивает, делает чувствительным и бесчувственным, рождает крайности: упреки, слезы, смех, горечь, холод и жар.

И что хуже всего -- стон этот беспрерывен. Мать от него сошла с ума. Она третьи сутки ходит без сна с открытыми глазами, полублуждающим взглядом без смысла и тоже стонет, стонет без конца с глубоко затаенной и для себя даже не обнаруженной раной где-то внутри. Не отвечает на вопросы или отвечает невпопад, потому что не слышит ничего, кроме гнетущего стона из кроватки. Зачем нам, бедным слабым людям, даны такие дивные проводники, как нервы?! Мы недостойны их. Наш дух-правитель слабее проводящих его нитей.

Миллиарды мыслей лезут в голову без всякой связи. В минуту жесточайшего страдания, когда мое лицо внезапно загорается от конвульсии ребенка, в мозгу вертится банальный опереточный мотив и рядом с ним твое подражание голосу Глебова. Мысль уменьшить страдания ребенка идет одновременно с мыслью о Курепине, а в глазах гвоздем стоит полинялое пятнышко на иконе в соборе. Икнет внутри что-то волевое -- и снова вытесняется независимым и бессознательным. Блаженной, присновечной и приснопамятной глупости Людмила, глядя на меня и покачивая своим чем-то пустым вместо головы, говорит, что "ета Сащька от горя". Что за "горя" и что за "ета" -- не знаю. Но, должно быть, и эта дура подметила титаническую внутреннюю работу внутри меня. А уж и работа же должна быть!! Я ее не сознал пока и не восчувствовал как нечто, подлежащее обсуждению. Я еще не понимаю ее. Я пойму тогда, когда вулкан (Лентовского, если сравнивать содержимое, но не цену продуктов) взорвет. А он или потухнет, или взорвет. Но и в том и в другом случае для меня утешения мало... Сознательный взрыв будет силен.

Сейчас привычной рукою я положил на головку Моей новый ледяной компресс. Я клал их уже сотни, но дал бы всю свою жизнь за то, чтобы уразуметь, за что страждет ребенок, а главное, что именно в нем страждет. А она стонет и стонет. Вообрази ты себе только и припомни ту девчонку, которая с улыбкою шла ко всякому на руки, и деду и к дяде!.. Впрочем, я уже въехал в то, что может лишить меня моей напускной храбрости. Я гоню от себя воспоминания.

Теперь доктора ездят те же в те же утренние часы. Дают ледяные компрессы и бром. Мося тает, гибнет и исчезает понемногу, по капельке. С каждым дыханием улетучивается часть жизни. Агония ужасна, медленна и бесчеловечна. Будь я доктор, я давно убил бы Моею хлороформом или чем-нибудь смертельно и без мук усыпляющим. Ее медленно угасающая жизнь подтачивает женину, а обе вместе глубоко бороздят мою.

Для Моей возвращение к жизни возможно так же, как и дождь с луны на землю. Разве только -- произойдет космический переворот... Но таких не бывает, не будет и Моей, как нет того, в кого веруют головы дынькой.

Извини за белиберду. Прочти ее как характеристику моей страждущей отеческой хари и, если захочешь, спусти в архив.