-50-

Александр
 

29 января 1884, Таганрог

Брате!

Не жди от этого письма логики. Моя мысль теперь глубокотоскливо слоняется без толку под моим глупым черепом точно так, как и я сам нелепо мечусь из угла в угол. Пишу я тебе теперь потому, что достаточно одеревенел для того, чтобы писать. До этого одеревенения я едва мог написать телеграмму. Я истерзался и поглупел, а посему и не суди строго.

Мося еще жива, но это уже давно не человек, а конвульсивно содрагающийся ежеминутно трупик, лишенный всякого сознания. Уже два дня левая рука и нога парализованы, зато правые конечности двигаются усиленно, ритмически в одном и том же направлении -- к голове и обратно. Глаза открываются, блуждают, долго стоят не мигая и снова закрываются. Сознания -- полный нуль. Не узнает никого. Ромбро и Фамилиант ездят ежедневно, как две гоголевских крысы; пришли, понюхали и -- убежали. Пичкали они Мосю сутки каломелью, двое суток пепсином и мускусом и теперь только дали холодные компрессы на голову и йод и бром. Вот рецепты в хронологической последовательности:

1) Calomel 0,01, sacchar. alb. 0,24 No 4.

2) Pepsini 0,6, Aq. destil. 45,00, Syr. codeini 15,00; Acid. mur. gett.

3) Infus, arnicae ex 1,00 pf 60,00 ginet Moschii 1,00 и наконец

4) Kalii jodati 0,6, Kalii brom. 1,00, Aq. destill. 60,00.

Оба эскулапа молчат, не говорят ни да ни нет. Но "мысль глубокая легла на очерк" ихнего "лица". Один из них -- Ромбро -- нашел водянку мозга и с каждым днем твердеет в своем убеждении, другой -- Фамилиант -- стоял на страдании желудка (какая-то... пепсия -- полное название забыл я). Теперь же, кажется, и он склонен согласиться с colleg'ой. Ромбро утверждает, что он наблюдал эту болезнь давно уже за границей, а его коллега повторяет, что он ездит ко мне только для того, чтобы изучать эту новую для него болезнь. Нерешительность одного и упорное сомнение другого лишили меня почвы. В мой полусумасшедший мозг, как тать нощной, залезает мысль, что эскулапы не убеждены, а действуют наугад, на спор, чья правда выйдет, кто восторжествует. Высказываю это тебе только как рвущееся из души сомнение. Помни, что я ненормален теперь. Симптомы я описал тебе в телеграмме. Вечный сон, трудное глотание, бессмысленный взгляд, апатия, неузнавание, нормальные зрачки. Груди не сосет более недели, питается нацеженным в ложечку материным молочком. Упадок сил полный. Не влей в рот -- не запросит целые годы. Температура постоянно 36,5--36,8; пульс 100 и менее. Сегодня утром все изменилось. Явился жар, конвульсии и пульс быстрее 130. Бромистые соли успокоили конвульсии -- и то немного, а что производят компрессы на голове, не могу сказать. Твоей телеграмме эскулапы не дали смысла и упорно отрицают и теплые ванны. Хотя описанные тобою признаки отчасти и исполнились, но я не дерзнул настаивать на предписанном тобою лечении. Сделай я это -- я остался бы совсем без эскулапов. Что будет -- не знаю.

В выздоровление может поверить только тот, у кого нет глаз. Я не верю и давно уже мысленно похоронил ту Моську, которая смеялась, когда-то шла ко мне на руки и разумно говорила лично мне "папа". В первое время я страшно волновался и страдал, но теперь одеревенел; я уже способен рассуждать и вычислять, где заказать гробик, какого попа позвать на похороны и т.д., но чувствую, что что-то большое, сильное, жизненное оторвалось у меня в груди надолго и залегло там тяжестью, превращающей меня в манекен и притупляющей мои нервы. Оторвалось, вероятно, то, что вдруг выросло у меня при рождении ребенка. Так это или не так -- покажет время. Но с Мосей я теряю очень много чего-то такого, что я не осмыслил еще, не подыскал названия, но это что-то чересчур уж велико. Дай только Бог, чтобы пришлось по силам. Мне невмоготу рассказать тебе что-нибудь осмысленнее: и то, что написано,-- как-то выдавлено мною. Резюмируя свои страдания, я могу только указать на грудь вообще и сказать: "вот тут", но симптомов передать не в силах. Анна -- герой и старательно прячет в груди накипевшее горе, но она счастливее меня: у нее есть еще насильственно, конвульсивно вызванная надежда и слезы. А у меня их нет. А за нее, за ее нервы, надломленный до Моей организм, я боюсь немало. Момент смерти ребенка будет усугублен для меня страданиями матери. Впрочем, это еще впереди, а к тому времени Бог сжалится и я еще более отупею...

Но горе не приходит одно: за ним -- целая сотня. С момента заболевания Моей нас стали осаждать кумушки и их послы. И все они лезут к ребенку, щупают пульс, трогают головку, покушаются дать не вовремя лекарство и, что главнее всего, хнычуг, всхлипывают и при сей верной оказии рассказывают, как умирали их дети, дети соседей и как "убивались" матери. Бог не избавил меня и от Людмилы. А уж эта сродственница так вела себя в этом направлении, что я дал бы вырезать у себя из спины кусок кожи, лишь бы предотвратить ее визит. Но, видно, терпеть надо до конца.

И дни и ночи у нас сидит Полина Ивановна Агали. Она для нас послана небом, ангел-утешитель. Без нее бы -- плохо. А уж как горько-то!..

А.Чехов.

Ребенок всякий раз секунд 30 дрожит после наложения ледяного компресса на голову.

И денег нет еще вдобавок. Медики в долг и аптека в долг. Чем заплачу, не знают ни они, ни я.

Если доктора найдут, что такое состояние ребенка протянется очень долго, или же она начнет поправляться, то не прочь был бы бить тебе челом о приезде ко мне.