-32-

Александр
 

17 декабря 1882, Таганрог

Брате Антоне!

Да не удивишься тому своеобразному почерку, каким награждает тебя брат твой таможенный. Почерк сей напоминает несколько каракульки блаженной памяти Смиотанки, которого мы с тобою некогда лицезрели в слободе Крепкой, с тою только разницей, что тот чертил свои иероглифы правой рукою, а я пишу левой.

Молитвами не ведаю каких святых отец наших (а может быть, и тетеньки Федосьи Яковлевны, за то, что мне приснилось, будто бы я прибил Гершку), господин бох всемогушник послал мне к празднику награду: на обеих руках "повскакали" у меня чирья и "уселись" на концах пальцев. Семь дней и семь ночей не смыкал я глаз и не спал от страшной боли, служа бичом Божим для своей семьи, которая, в угоду мне, то на голове, то на цыпочках ходит. Сегодня, слава Богу, почувствовал я некоторое облегчение и пробую писать. Есть надежда думать, что выздоровею от своих "спорадических" болестей к Новому году; во всяком же случае не раньше. Правая рука не годна никуда. Большой палец представляет одну общую гнойную массу с позеленелым ногтем наверху.

Главная беда, усугубляющая в 100 раз страдания,-- это невозможность ни читать, ни писать. На службе не бываю и потому обретаюсь в страстотерпном унынии. А перевод в "Свет и тени" -- истый дамоклов меч надо мною: работы в нем только на один день. А у меня недели текут в горьком бездействии.

От тебя ни ответов на вопросы о переводах, ни писем, ни "Gartenlaube", ни "зажиленных тобою нечаянно" денег -- ничего нет. Отец почил от дел своих после письма, озаглавленного многообещающей цифрой "No 1". О Николае и говорить нечего. Я его считал добрее и любвеобильнее ко мне.

В Таганроге все по-старому. В доме у дяди вся семья включительно, от Людмилы до последнего пискленка, все переболели дифтеритом при самых антигигиенических условиях и все выздоровели. У Агали неделю тому назад умерла Соня. Полина Ивановна в большом горе. Эскулап Шедеви приписал смерть ее воспалению пищеварительной системы, Фамилиант же -- дифтериту, а дядя Митрофан -- воле Божией и попал в Соломоны.

Теперь все утихло.

Людмила "захолонула" в жаркой бане; произошло это оттого, что две незнакомые ей дамы, моясь, говорили, что я -- социалист. Сообщая мне это, она заявила, что она не только за меня, но даже и за Митрофашу поручиться не может. Вот это скептицизм!

В этом письме благодарю тебя за хлопоты по доставке перевода в редакцию, повторяю старые просьбы, прошу ответа и, страшно усталый от писанья этой цыдулы, продолжавшегося 2 часа и 10 мин., ложусь успокоить расходившиеся члены.

Друг и приятель мой Леонид Третьяков пишет из Суража, что у него зачинается чахотка. Я готов этому поверить.

Вас жду к себе на лето. Николая же жду ежечасно, наипаче же в январе на крестины ожидаемого с любовью чада моего.

На днях проездом в Питер будет в Москве мое прямое начальство, секретарь нашей таможни Антон Титыч Стыранкевич, прозванный всею таможнею "отец родной" за свою доброту и гуманность. Я ему дал ваш адрес. Если он побывает у вас, то порасскажет вам обо мне и о Таганроге многое. Добр он, как овча, тих, как голубь, незлобив, как голубь, мудр, как змей, и не прочь приятно провести с компанией время.

Не знаю, удастся ли мне при немощи моей написать тебе и вообще всем вам к Рождеству, поэтому прими поздравление с этим письмом. Мать поздравляю с наступающим тезоименитством. От вас же жду писем хоть от кого-нибудь.

Долг по векселю моему, хранящемуся у фатера, к сожалению, к нынешнему празднику уплатить не могу, ибо классной должности по вине университета, задержавшего мои бумаги, еще не получил и получаю, в ожидании утверждения из Питера, весьма жалкое содержание, не хватающее даже на хлеб и уголь. По получении твоего денежного письма с 10-ю руб. я рассчитывал дня через два-три получить от тебя и задержанные тобою 9 р. 75 к. и купить на них угля. Но расчету моему, к горю, не суждено было оправдаться, и с отоплением приходится воздерживаться. Я всегда с геройством доказываю жене, что + 90 Reom -- самая здоровая температура. Спасибо вышереченному секретарю, который иногда из своего кармана дает нашей братии крохи жалованья вперед, чем вовремя спасает от смерти.

Будете писать Ивану -- кланяйтесь.

Перевод свой пришлю, как только получу способность держать перо в правой руке, а это, судя по ходу болезни, может случиться не раньше 1-го января 1883 г. Горе мне, бедному!!!

Целую вас всех и еще раз прошу писать мне. Пенчук кланяется тетеньке. Анна тоже шлет поклон. Она все хворает.

В заключение, Антоша, поклянись, что это -- мой почерк.

Твой -- не по своей вине калека-брат

Александр Чехов.

P.S. Сестре особый низкий поклон.