* * *
Давида Исааковича я хорошо помню внешне, но знаю о нем только по рассказам: к тому времени, когда я стала бывать в этой семье, он был стар и очень болен. Серафима Григорьевна (тетя Симуша), седовласая дама, всегда носила зимой берет, а летом - шляпу, и была воплощенным благородством. Несмотря на постоянные материальные трудности, Симуша выглядела очень элегантно; видимо, это было ее внутренним свойством. Она любила принимать гостей, и почти каждое лето ездила путешествовать на пароходе. У тети Симуши, санитарного врача, было своеобразное хобби, не связанное с ее профессией: она обожала устраивать людей на работу. Как и Наташа, она неизменно спешила на помощь всем, кто в ней нуждался. Когда я окончила медицинский техникум, меня направили по распределению в терапевтическое отделение 59-ой больницы. Мне очень не нравилось в терапии, и я хотела уйти оттуда. Но в 1959 году об этом нечего было и помышлять. Самовольный уход грозил судом. Мне было 19 лет, и я, не думая о последствиях, просто перестала ходить на работу. Над моей головой сгущались тучи. Тетя Симуша проконсультировалась со знакомым юристом; тот посоветовал мне “потерять” трудовую книжку и устроиться на другую работу. Так, благодаря тете Симуше, я попала в хирургию. Но это уже другая история.
Жили все Шифманы на Яузском бульваре, в деревянном доме, в убогой трехкомнатной квартире с покосившимися полами. В юности эта квартира стала для меня не только вторым домом, но символом домашнего очага, потому что в нем обитала большая спаянная семья, представленная несколькими поколениями. За исторически короткий отрезок времени все изменилось, я уже не вижу таких семей и тоскую о них не меньше, чем Раневская о вишневом саде… Дети вырастают и уходят, поэтому семья нашего времени – это в лучшем случае “одиночество вдвоем”.
С Олечкой на первых порах нашего знакомства я общалась мало. Она была замужем за прелестным и кротчайшим человеком, Яковом Абрамовичем Мишуровским, получившим контузию во время войны. В 1951 году у них родился сын Алик, и Олечка была полностью поглощена им. Яша казался мне пожилым: он был лет на восемь старше Олечки, и сначала я немного побаивалась его. В 1954 году у них родилась дочка Леночка. В два-три года Леночка была то ли очень застенчива, то ли диковата, но всегда пряталась за дверью маленькой комнаты, напоминая испуганного зверька. Теперь она мать двух взрослых детей. Леночка умный и литературно одаренный человек. У нее “больная русская совесть”, с чем, как известно, трудно жить. Она и ее муж Боря живут в Америке, тоскуя о детях, с которыми их разделили “расстояния, версты, мили...” Боюсь, что в этой стране не могут быть востребованы литературные таланты Леночки и никому не нужна ее “больная совесть”.
Яша, молчаливый и безропотный, нес ответственность за все: работал, гулял с детьми, опекал тестя и тещу, Наташу и Ирочку. Он делал все тихо, медлительно, аккуратно, спокойно и незаметно, никогда не жалуясь на усталость и недомогание. Во время многочисленных переездов нашей семьи неизменно появлялся Яша с набором инструментов и водворял на новое место наши видавшие виды довоенные стеллажи. В семье Яши, перебравшейся в начале 1960-х годов в Кузьминки, его все любили, но кажется, не всегда замечали, даже не всегда знали, дома ли он. Творя добро, Яша тушевался, словно опасаясь, как бы этого “не поставили ему на вид”. Волею судеб Яша умер в Израиле, в Хайфе, и мне очень горько думать об его одинокой могиле в чужой земле.
Свободное копирование
