Недели через две из Казани в Москву пришла телеграмма: “Поздравьте. Целуем”. В Казань был немедленно послан восторженный ответ, а 5 декабря 1931 г. москвичи получили оттуда открытку:
“Миленькая наша Танечка! От тебя нет три дня писем, и мы с Иленькой начинаем беспокоиться. Все ли хорошо и благополучно у тебя, нет ли каких-нибудь неприятностей со службой и пр.? Подала ли заявление в Институт? Говорю Исайке, что ты просто очень занята, много “топочешь” ножками и потому немного забыла своих родственников, которые тебя очень часто – любовно и ласково – вспоминают, и очень хотят тебя видеть. Вчера вечером, в минуты наших обычных вечерних хороших часов, много говорили о маленькой девочке с серо-зелеными глазками. Решили, что она должна обязательно и скоро уже к нам приехать и внести в нашу жизнь еще одну струю радости. Да, Мангатейзи? Накануне первого января ты возьмешь несколько дней без сохранения, где бы ты ни работала и приедешь к нам. Мы будем втроем (и только втроем) встречать Новый год вообще и новый наш год. Мы будем так рады тебе! Деньги вышлем, как только ты ответишь относительно этого. Целую тебя и всех наших. Обнимаем тебя с Иленькой и ждем 1-го с нетерпением. Твоя Ляля”. Приписка папы: “Крошка, маленькая мушка, куда ты задевалась, почему не светишь нам искорками детских своих писем, Мангатейзи? Приезжай к нам числа 25-го, хорошо?” <Последние слова открытки стерлись. – И.П.>.
Несколько странно и бестактно, по-моему, то, что мама, едва выйдя замуж, начала употреблять те слова, которые до ее появления были в ходу только в семье Подольских, более всего, между братом и сестрой. Почти оскорбительную нелепость употребления чужаками “семейных” слов отметил Толстой в “Детстве. Отрочестве. Юности”. И был, как всегда, прав. Даже самые бессмысленные слова, придуманные близкими, для других должны быть табу. Произнесенные чужими, они звучат фальшиво и вызывающе. Заслужить право употреблять их, можно только “вписавшись” в семью. Мама пыталась вписаться в семью, но этого не произошло. Не сомневаюсь, что Тата внутренне съеживалась, когда мама называла ее “Мангатейзи”.
8-го декабря 1931 г. мама написала Тате из Казани еще одну открытку с изображенными на ней верблюдом и верблюжонком:
“Топсинька, родная! Прежде всего, посылаю тебе верблюдика со своей молодой верблюдихой, приятные, да? Рядом идет их маленькая девочка Топси…
Мне очень хочется, Танечка, чтобы ты повидала в Москве моего папашку, который должен быть там на этих днях проездом в Баку. Может быть, и тебе самой этого захочется. Если – да, то наведи справки, миленькая, лучше всего через того же Бориса Михайловича <брат деда, дядя моей матери. – И.П.>, который должен об этом знать. Если он проехал, то поймай его на обратном пути. Ладно, девочка? Я очень соскучилась по нему и хочу, чтобы ты на него посмотрела и мне написала об этом. Когда будет свободная минутка, зайди и на Пименовский: там должны быть мне письма, и перешли их. Не знаю, как быть с моими башмаками. У меня и на мне только одни лакированные туфли, которые скоро придут к концу и больше нечего будет надеть. Привези их с собой, пожалуйста, не забудь. И, если не выслали, там же, на Пименовском, красную бархатную беретку. Прости без конца… За это зацелую тебя, когда приедешь и вообще все сделаю, чтобы тебе было очень хорошо. Пойдем в здешний театр на “Цианистый калий”, который мне хотелось посмотреть еще в Москве. Ты не видела? Верблюжонок целует своего ребенка, я тоже много, много раз. Твоя Эрочка. Приезжай же скорей”.
9 декабря 1931 г. папа и мама написали Тате совместную открытку. Вот текст папы:
“Дорогая Мангатейзи (а вовсе не Мушка)! Выражаем тебе от нашего семейного совета благодарность за продовольственную посылку, которую наконец, получили сегодня. Все очень хорошо. Так как очень заняты, то восторг наш выразим после, а пока нашли самую лучшую нашу и красивую картинку – в благодарность. До сих пор ты получала только любезные приглашения приехать, м.б., также милые приглашения. Но настоящим приглашаю тебя от имени своего, твоего старшего брата и его супруги Евлаховой Э.А. совершенно официально, и прошу о Вашем уважаемом согласии и сроке выезда поставить нас в известность. При ответе просим ссылаться на настоящий наш №3 от 9.ХП.31. Совершенно Вам преданный Верблюдик. The first Конфеты…изумительны! Все прочее – тоже”. Текст мамы:
“Дорогая и хорошая Танюша! Я так растрогана и посылкой, и…духами, что не нахожу слов для выражения тебе и Саломее Исааковне своей благодарности. Чудесный флакон духов (который я облюбовала еще в Москве), красивый даже с внешней стороны, пришелся очень кстати, так как все мои последние ресурсы в этом отношении иссякли на днях совершенно, а на моего супруга-Верблюда, получающего в месяц 75 рублей, надежда была очень маленькая. Несмотря на все мои довольно понятные намеки, ничего в этом отношении я от него до сих пор не дождалась… Спасибо, родненькая…Совсем не ожидала среди предметов нарпита (не менее, впрочем, чудных, особенно при условиях питательного режима при дворе Верблюдика 1-го!) обнаружить такую красивую и чудную вещь. Очень тронута вниманием вашим и крепко-крепко целую тебя за него. Приезжай, крошка, будет очень хорошо с нами! <приписка папы: “Если привезешь еще конфет, не буду бить”>. Саломее Исааковне напишу особо. Ждем тебя с самым большим нетерпением…От Алюнки <сестры. – И.П.> сегодня получила очень хорошее письмо. Пишет о тебе и называет тебя ударницей, собирающей по всей Москве мои вещи. Целую”.
Речь идет о мамином письме Тате, содержавшем множество поручений: мама просила собрать вещи, оставшиеся в Москве у ее теток, а также в каких-то углах, которые она снимала, и переправить их в Казань. Собрав мамино имущество, Тата послала его почтой в Казань.
17 декабря 1931 г. Открытка мамы Подольским из Казани:
Милые и дорогие Саломея Исааковна, Израиль Григорьевич и Танечка! Простите, что это время мы намного меньше обычного пишем Вам. Все эти дни до 20-го Иленька страшно занят. Возвращается только поздно вечером и такой усталый, что ничего уже не может делать. Стараюсь, чтобы он больше спал в такие дни. 20-го его студенты уезжают на практику, и он значительно будет свободнее. Комнату мы еще не нашли, м.б., просто плохо ищем, имея свою очень теплую, а это при здешней суровой зиме одно из главных и необходимых условий. Ждем Танечку с нетерпением. В начале января, как ни грустно мне оставлять даже ненадолго Иленьку, поеду, вероятно, в Баку, п.ч. очень стосковалась по своим и очень за них беспокоюсь. Пусть Танюша скорей приезжает и пораньше, как только сможет. Танечка, Варя <Варвара Аветовна Аручева. – И.П.> деньги уплатила и все сделала, так что теперь ты не беспокойся. Женя <два нрзб> поехал в Баку на две недели. Целую вас всех крепко. Будьте здоровы и почаще нас вспоминайте. Ваша Эра”.
В конце 1931 года из Казани в Москву пришло еще одно письмо. Помимо прочего, в нем была фраза: “Очень ждем Танечку к Новому году”. Несмотря на трудное время, Подольские купили подарки, раздобыли даже шелк на платье маме, и Тата уехала. Встретили ее очень нежно. Папа был в восторге, увидев любимую сестричку, мама держалась с Татой ласково и приветливо, и они зажили втроем в университетском общежитии.
Свободное копирование
