Каждый, кто по роду работы бывал в литературных архивах, знает, каково прикоснуться к письму, от которого вас отделяет 50-100 или более лет. Вас охватывают трепет, тревога, острое сострадание (ведь письмо – не художественный вымысел!), жалость, чувство, что перед вами – теперь уже только перед вами – раскрыли душу. И если вы видите, что никто, кроме вас, не читал лежащей перед вами рукописи, ликованию вашему нет предела: вы получили “право первой ночи”, стали обладателем бесценного богатства, которое внезапно свалилось на вас. Читая архивные письма, дневники, записки, вы узнаете судьбу того, о ком, кроме вас, часто никто не знает. И если это несправедливо забытый писатель (а сколько таких в архивах!), теперь от вас и только от вас зависит его посмертная судьба. Теперь вы пройдете с ним по его жизни рука об руку, пытаясь узнать перипетии его судьбы, постичь особенности его характера, мироощущения, выяснить, кого и что он любил, к чему питал пристрастие, как относился к людям и к жизни, что принимал и что отвергал. Но главная задача – представить себе его личность, психологический склад. Если вам посчастливилось завладеть большим корпусом писем, то, дочитав их, вы ощутите, что их автор стал вашим коротким знакомым, и вы знаете его ближе, чем самых задушевных своих друзей. Это будет вашей главной наградой, даже если вам никогда не удастся опубликовать эти письма.
Я иду в архив, как на свидание, как на праздник, охваченная предвкушением чего-то необычайного, что непременно случится со мной сегодня. Я вглядываюсь в папки с фамилиями корреспондентов моего героя, не зная, с какой начать, вцепляюсь в них, и, как завороженная, читаю то, что никогда не было напечатано, а может быть, и не будет, если мне не повезет. Но мне везло – с Анненским и Андреевским. С Андреевским отчасти больше, чем с Анненским, потому что он оставил много писем и был в них очень откровенен.
Есть еще один важный момент: извлекая из небытия архивные документы, мы восстанавливаем справедливость, знакомим мир с талантливым человеком, по тем или иным причинам обойденным судьбой.
Из архива я ухожу с чувством непередаваемой полноты. Мысли теснятся в голове, порождают бесчисленные ассоциации, обгоняющие друг друга, губы шевелятся, я иду как сомнамбула, медленно, боясь расплескать выпавшее на мою долю счастье. Живая жизнь, окружающая меня, исчезает. Я могу потерять сумку, зонтик, кошелек – все, кроме папки с переписанными документами, которую прижимаю к себе как любимое дитя. Поглощенность работой превращает мозг в подобие компьютера: я помню все, что узнала, и в любой момент могу окинуть это мысленным взором, определить константы, разглядеть сокровенное – то, на что мой герой лишь туманно намекал корреспонденту. Я вижу “невидимые слезы” и слышу “неслышимый смех”. Когда вдруг устанавливаешь связь творчества писателя с его письмами и другими “исповедальными” документами, наступает “момент истины”. Все проясняется волшебным образом: судьба и творчество становятся нерасторжимым единством. Наверное, подсознательно, почти все, кто пишет в исповедальном жанре, рассчитывают на чуткого читателя, собеседника и своего рода единомышленника.
Еще одну причину, побуждающую человека писать в исповедальном жанре, назвал мой любимый поэт Баратынский:
Душа певца, согласно излитая,
Разрешена от всех своих скорбей…
В этом для меня последняя надежда.
Свободное копирование
