Канаш - 1

Канаш

Хмурым декабрьским утром выходим мы из вагонов и почти в полной темноте строимся на путях. Гудят где-то паровозы, стоят составы товарных вагонов.

Канаш. Дует пронизывающий ветер. Мы стоим колеблющимся, топающим на месте сборищем, а из вагонов вылезают, выпрыгивают все новые тени. Слышны крики команды.

Кажется, выгружается весь эшелон. Что здесь нас ждет? Куда бросят? Поведут в город? Надолго? Неизвестно. Но хорошо уже и то, что наступит перерыв в этом долгом голодном и холодном пути. Может быть, нас в казарму? В казарме хоть тепло. И, наверное, накормят горячим. Даже не верится! А мы все стоим и мерзнем. Ага, двинулись! Пошли.

Темный город надвигается на нас. Кирпичные неоштукатуренные дома. Деревянные одноэтажные постройки. Глухие крепкие заборы. Людей нет — наверное, город еще спит. Очень холодно.

На ходу хлопаю рукавицами. Соседи тоже.

Идем долго. Наконец город кончается, мы выходим на окраину, и нас заворачивают в поле. Посреди поля темнеет длинный черный барак. Нас ведут к нему, останавливают, командуют «вольно!», и мы топчемся и приплясываем на морозе еще минут сорок. Темная дверь барака манит своей неизвестностью.

— Распредрота, мать ее… — говорит кто-то сзади.

Да, это опять распредрота — знакомое дело. Значит, опять нас не оставят на месте, опять будут переводить, перевозить, опять теплушки и опять неизвестность…

Но сейчас хочется только одного — скорей войти в эту дверь и спрятаться от пронизывающего ветра, потому что мы коченеем здесь на поле. Никто не стоит, все приплясывают, хлопают рукавицами, толкаются, чтобы согреться.

— Становись!

Строимся с похвальной быстротой.

— Повзводно, в казарму — шагом марш!

Темная дверь проглатывает один взвод за другим. Вот и наша очередь, мы переступаем порог и сразу оказываемся в обстановке толкотни, крика и суетни. Справа во всю длину барака трехэтажные нары. Слева тускло светятся маленькие окошки под потолком. Нары уже почти все заняты, на них лезут вновь входящие, их сталкивают с руганью, отдельные выкрики тонут в общем гаме, в нескольких местах одновременно возникают драки.

Командиров нет, все идет самотеком. Из открытой двери вместе с клубами пара появляются все новые ряды солдат, хотя барак уже полон.

Мы — Замм, Коваленко, Колька Зубенко и я — отходим в сторону и выжидаем, когда кончится сутолока. Недалеко от нас на нарах Кромов и Артемьев бьют какого-то парня, который не сразу уступил им место нарах. Он кричит что-то тонким голосом не порусски, соскакивает с нар и прячется в углу. Чуваш, наверное, или мордвин.

На верхних нарах режутся в карты. Кто-то часто и надрывно кашляет. Гул стоит в полутемном бараке, гул многих голосов, мелькание темных тел. Неразбериха. Настроение подавленное.

Наверное, от голода.

— Ты не знаешь — это надолго? — спрашивает Замм.

— Я знаю не больше тебя.

Замм ежится.

— Здесь вообще-то теплее, но все равно холодно.

— Дадут поесть — погреемся.

— А що дадуть? Опять баланду с капустой!

— Да хощь ее-то побольше бы!

— Вот в Кулебаках на второе по полмиски каши давали!

— Брэшешь!

— А в Гороховецких лагерях дуже погано годують, я там був.

— На завтрак становись!

Строем переходим в другой барак — столовую.

Дощатые, серые, в темных пятнах столы. Около них лавки, каждая на восемь человек. По команде заходим за стол, по команде садимся. Каждый достает свою ложку. На стол бросают буханку хлеба, и сразу трое встают с ножами. Возникает короткий спор — кому резать. Наконец буханка остается у невысокого приземистого парня с низким лбом и квадратным подбородком. Это Зотов, чуваш. У него длинный и тонкий охотничий нож, которым он быстро и точно разрезает буханку на две половины. Шестнадцать пар глаз неотрывно следят за каждым движением его рук. Зотов сдвигает обе половины рядом и показывает всем — они одинаковые. Дальше каждую часть он снова половинит, потом разрезает четверти на восьмушки и раскладывает их на столе. Нарезал он — не придерешься, все пайки равноценные.

— Бери!

Шестнадцать рук протягиваются к хлебу и разбирают его.

Hа стол бросают две стопки мисок и ставят бачок с супом. Зотов разливает его так же осторожно, как делил хлеб. Сначала жижу, потом гущу. Суп — все те же щи из черной капусты, больше мутной воды, чем капусты, но она горячая и соленая, и мы с жадностью поглощаем ее.

Сахарный песок делит тоже Зотов. Аккуратно набирает он своей ложкой песок из общей миски, затем медленно проводит черным пальцем по краю ложки, и горка ссыпается обратно в миску. Каждый получает по ложке песку в те же миски, и туда же наливают чай из бачка. Одни пьют чай через край, другие хлебают ложками.

Все. Завтрак окончен, и мы возвращаемся в барак.

У меня пропажа — нет варежки. Шерстяная серая варежка исчезла, прямо беда. Если в варежках руки мерзнут, то что же будет теперь?

— Замм! У меня варежка пропала!

— Да? Наверное, украли, — говорит Замм и прячет свои рукавицы на меху поглубже в карманы шинели.

Замм резко отличается от всех окружающих. Он какой-то домашний, немного вялый, говорит мягко, обороты культурные, меня тянет к нему.

— Что же теперь делать? — Придется купить где-нибудь варежку — А где ты ее купишь?

— Слушай, Замм, — вдруг вмешивается Колька Зубенко, — я давно хотел спросить тебя, ты еврей?

Замм вздрагивает и оглядывается.

— С чего ты взял? Я русский!

Наверху режутся в карты. Там устроилась теплая компания, подружившаяся еще в вагоне, который вез нас из Кулебак в Канаш. Это Артемьев, высокий и угрюмый парень, похваляющийся своим дядей — генерал-лейтенантом Артемьевым, комендантом Москвы; Кромов, плотный и сильный, с красивым и мужественным лицом, это он со своими дружками захватил полную власть в вагоне и бессовестно обманывал весь вагон при дележе сухарей, это с ним я чуть не подрался из-за места у печки; Семичастный — маленький, юркий и злобный, правая рука и холуй Кромова; высокий толстый парень с громким басом и двое черных, похожих друг на друга хлопцев с вороватыми глазами. Около них угодливо крутится Жаров. Они — аристократы барака. Игра идет на деньги. Жаров время от времени бегает по их приказам на базар и приносит оттуда всякую жратву. За это ему иногда бросают сверху сухарь. Жаров на лету ловит его и уползает на нижние нары грызть. Сверху доносятся обрывки разговоров:

— Дама треф!

— Ставлю косую!

— Ваша бита! Крикни Жарова! Пусть слетает на базар!

Жаров тут как тут. Вся его фигура выражает полнейшую преданность и желание услужить. Я вижу, как ему суют пачку денег, и он улетучивается из барака.

— Разумовский!

Оборачиваюсь. Сверху на меня смотрит Артемьев, играя чемто в руках. Остальные прекратили игру и смотрят на меня с любопытством.

— Что тебе?

— Тебе варежку не надо? Есть продажная! — Артемьев крутит перед моим носом варежкой — я сразу узнаю ее.

— Нашел! — радуюсь я и протягиваю руку. Варежка исчезает.

— Десять рублей.

— Как десять рублей! Это же моя варежка!

— А я не знаю, чья она! — нагло улыбается Артемьев. — Надо тебе? Десять рублей!

— Да ты что?.. — чуть не захлебываюсь от возмущения. — Отдавай сейчас же!

Он смотрит на меня с сожалением. Красивое лицо с черными бровями вразлет становится скучающим, губы презрительно кривятся, и он показывает мне комбинацию из трех пальцев. Кромов, Семичастный и двое с вороватыми глазами смотрят на меня и улыбаются. Игра надоела — хочется поразвлечься.

— Лева, — говорит Кромов, — дай ему! Вот нахал, — продолжает он, поворачиваясь к Артемьеву, — варежку не отдает! Его Левой зовут! — обращается он к остальным, нажимая на слово «Лева».

— Лева, хочешь курочки? — с еврейским акцентом спрашивает Семичастный, и все покатываются со смеху.

Я отхожу, трясясь от бешенства. Сволочье!

Колька Зубенко сочувственно говорит:

— Ты не связывайся с ними. Изуродуют. Не видишь — у них своя банда.

Полный парень рассказывает еврейские анекдоты, и верхние пары трясутся от злого смеха. Жаров приносит хлеб и сало, его приглашают наверх, а мы устраиваемся на полу. Через наши ноги ходят, где-то в глубине барака затягивают украинскую песню, опять кто-то закатывается в приступе кашля.

Я лежу и слушаю неторопливый рассказ рыжего смирного парня из-под Харькова:

— Нимци у нас на сели дивчыну сыльнычалы. Трое их було. Батька тут же був, да йому казалы: «Автомат бачышь?» — «Бачу», — каже. Вот воны ее и сыльнычалы и прямо у хати.

— А отец что же? — не выдерживаю я.

— А що батька може? Вин тоже жить хочет. А дивчына потом померла.

— А у нас нимец гарный жив у хати, — продолжает парень.

Уже темнеет. В двух углах длинного барака зажигают две коптилки, и сразу становится темно. На нарах неясный гул, а я весь превратился в слух и ловлю каждое слово рыжего.

— … Ничого не трогал, матка йому каждый дэнь яишню сготуе, вин дуже яишню любыв з салом…

— Немцу! Яичницу! — опять прорывает меня. Что-то не укладывается у меня в голове.

— А шо? Я ж говорив — нимец гарный був! Консерву нам прыносыв!

— Так он же фашист!

— Ни, вин нэ фашист! Вин охвицер. А фашисты — то эс-эс.

— Что ты удивляешься? — вмешивается Замм. — И у нас в Харькове немцы у многих на квартирах стояли.

— Да я не тому удивляюсь! Как можно немца яичницей кормить! Ведь это же фашисты! Враги наши! Они мучили, убивали людей…

— А шо ж таке? — Рыжий невозмутим. — Так на то ж война!

— Вот Харьков тоже сильно пострадал, — говорит Замм, — он четыре раза переходил из рук в руки. Сначала немцы пришли — танки, моторизованная пехота, люди по подвалам попрятались, кругом стрельба… Дома поразрушены, трупов много валялось на улицах.

— Сначала нимци прыйшлы, — добавляет рыжий парень, — потом русские прыйшлы — нимцев прогналы, потом обратно вже нимци прыйшли — русских прогналы, потом вже обратно русские прыйшлы…

— Постой, — прерываю я, — какие русские? Наши?

— Ни, нэ наши! — охотно поясняет рыжий. — Русские! 3 Москвы!

Что-то начинает проясняться у меня в голове. Отворачиваюсь от рыжего.

Он мне ненавистен.