Второй батальон, в который я теперь попал, назначен был на временную стоянку в полковой штаб Ишкарты, а оттуда еще неизвестно было, куда пойдет на зиму. Перспектива жизни в Ишкартах уже сама по себе не могла настраивать меня на хорошее расположение духа, а тут, как на беду, присоединилось еще другое обстоятельство: батальонный командир, недавно определенный на службу из отставки, подполковник Б-ский оказался чуть ли не хуже самого майора Б-ча. Век свой прослужив в России, воспитанный в тогдашней военной школе исключительно мелочных фронтовых формальностей, когда незастегнутый крючок у мундира или потерянная пуговица у солдатской шинели считались чуть не государственным преступлением, в той "ремешковой школе", Кавказу мало знакомой, которая была убеждена, что армия существует для учений, разводов, равнения и прочего, -- Б-ский думал перенести весь этот арсенал мучений на кавказскую почву и с утра до ночи терзал и офицеров, и солдат своими мелочными придирками, внушениями и приказаниями. Особенно налегал он на меня и на мою роту. Он не кричал, не возвышал голоса, не бесновался с пеной у рта, как Б-ч, но, как говорится, пилил человеку голову без устали и возбуждал уже не минутную злобу и раздражение, а просто ненависть. Писклявый, тихий голосок, польский акцент, иезуитские язвительные фразы, ежедневные письменные приказы и запросы -- словом, терзание невыносимое... Я решительно попал из огня да в полымя! Я решился окончательно и во что бы ни стало уйти из этого полка, в котором, очевидно, уж судьба преследовала меня, и послал письмо Е. Ф. Кеслеру, умоляя о переводе в Самурский полк.
С первых же дней стоянки в Ишкартах батальон ежедневно выводился на учения, на которых Б-ский был в своей сфере; но как он ни придирался ко мне, как будто стараясь во что бы ни стало находить предлог для замечаний и колких выговоров, однако через некоторое время угомонился. Один раз после учения позвал он меня к себе на квартиру и вдруг, к крайнему моему изумлению, обратился ко мне со словами, которых от него я никак не ожидал:
-- Я вас попросил к себе, г-н поручик, чтобы откровенно объясниться. Видите ли, в чем дело: ваш прежний батальонный командир Б. отрекомендовал мне вас как совершенно незнающего службы, строптивого, дерзкого офицера, избавиться от которого он считал за особенное удовольствие. Я не мог не поверить старшему и потому повел с вами такое обращение. Однако вижу, что на вас наклепали, что службу вы знаете, в роте у вас тишина и исправность, сами ведете вы себя так, что я, знающий хорошо людей, не могу не отдать вам справедливости. Дайте мне вашу руку, забудем минувшие неприятности и будем служить добрыми товарищами.
Я был просто озадачен. Что за притча? Б-ский -- и такая речь! "Уж если пошло на откровенности, -- отвечал я ему, -- то позвольте и мне поговорить подробнее". Я рассказал ему свою предшествовавшую службу, резкость перехода от нее, от отношений, в которых я стоял к высшим властям в крае, к отношениям в полку, начало службы здесь с покойным Соймоновым и разницу с переходом в 1-й батальон к Б., характер коего я очертил довольно рельефно, наконец, последнее короткое время, вынудившее меня уже принять меры к переходу в другой полк. Я объяснил Б-скому и неправильность его взгляда вообще на службу, которая на Кавказе совсем не то, что в какой-нибудь 13-й пехотной дивизии, и что он себе самому таким взглядом скорее повредит, чем пользу принесет.
-- Вы, может, обидитесь, г-н подполковник, -- заключил я, -- моей откровенностью, но я с вами говорю не по службе, а как с частным человеком, к тому же в полку оставаться не намерен и до перевода, пожалуй, отрапортуюсь больным и сдам роту.
-- Нет, прошу вас этого не делать. Напротив, очень вам благодарен за откровенность и сумею вам доказать, что я не такой человек, каким меня считают. Объявляю вам по секрету, что наш батальон назначен на зиму в Чечню, только время выступления еще неизвестно. Не говорите об этом никому, полковой командир строго приказал не разглашать этого назначения.
Я чуть не подпрыгнул от радости при этом известии и готов был обнять Б-ского. Задушевнейшая мечта сбывается: поход, зимняя экспедиция, новые места и встречи, драки с чеченцами, с которыми мне еще не приходилось встречаться, и в перспективе -- отличия, награды... В довершение всего возможность лично обратиться к начальнику дивизии с просьбой о переводе в один из полков, в Чечне расположенных, и отделаться от надоевшего Дагестана, от полкового командира Р., Б. и даже Б-ского, последние слова коего не могли еще изгладить сквернейшего впечатления, произведенного им на меня в течение нескольких недель.
Мы расстались решительными друзьями. Декорации резко изменились: чуть не каждый день благодарности в приказах по батальону -- то за учение, то за порядок, найденный при осмотре в цейхгаузе или ротной канцелярии. Мой фельдфебель просто блаженствовал: прежде не было дня, чтобы батальонный командир по нескольку раз не грыз его, не ругал, не ставил на часы, придираясь безо всякой видимой причины, и все только ради того, чтобы делать мне неприятности, а тут вдруг -- и молодец он, и самый исправный, и рота 6-я образцовая... Вот она известная малороссийская пословица "Паны дерутся, а у хлопцов чубы болят!".
Свободное копирование
