Прошло недели три, как я бригадирствовал, наступила середина февраля. На работе мною были установлены следующие порядки: десятиминутный перерыв на курение через каждые два часа, курить только в одном месте, где нет стружек и опилок. Такое место было расчищено, и устроена скамейка из двух чурбаков и доски. Все спички обязаны были сдавать мне, хотя это и не понравилось кое-кому, но я настоял на своем, т. к., не зная всех членов бригады, я не мог доверять им. Морозы, на наше счастье, не превышали 12–15°, и работать приходилось, даже сбросив свое верхнее одеяние, особенно мне — нижнему пильщику. На время перерывов Володя разжигал небольшой костер вдали от нашей рабочей площадки, куда собиралась вся бригада погреться. На обед ходили в зону.
В один из таких ясных тихих февральских дней, вернувшись с работы в зону, сели за ужин. Внезапно раздался крик: «Смотрите, башня горит!» Все бросились к окну. Из башни клубами валил черный дым и вырывались яркие языки пламени. Загудели паровозы на станции, один из них уже двигался к башне. У меня в полном смысле слова упало сердце. Это конец. Надвинулась страшная угроза обвинения в поджоге или в лучшем случае в том, что я, как бригадир, не уследил, а может и сам навредил, а статья 58 только способствовала таким выводам. Короче говоря, я переживал чертовски, да и бригада была очень удручена. Но все в один голос говорили о том, что в башне никто из них не был и не мог быть. Это было часов в 6 вечера, а в 10 меня вызвали к срочно приехавшему из Урульги оперуполномоченному. Удивляло то, то никто из лагерного начальства за все эти три-четыре часа к нам ни разу не зашел. Первый, заданный им вопрос: «Вы бригадир?» — «Да». — «Какая у вас статья?»— «58, п. 10». — «Расскажите о составе вашей бригады, что там за люди. Не мог ли возникнуть пожар от брошенного окурка?» Я ответил отрицательно, объяснив, почему такого произойти не могло: порядок, действовавший на площадке, исключал возможность пожара. Тем более, что в этот день никто не заходил внутрь башни, только я лично после окончания работ, как всегда, зашел в башню и все проверил. В самой башне не могло быть и не было стружек, т. к. туда заносились только готовые и шпунтовые доски. Маленькая печурка, находящаяся у стены бетонного стакана, нами никогда не разжигалась, даже несмотря на замечание конвоира, почему мы ее не используем. Так что, я совершенно не понимаю, как это могло случиться. Просто логики нет в том, что поджог мог сделать кто-либо из бригады, т. к. он должен был понимать, что вся бригада понесет какое-то серьезное наказание, в том числе и он. Оперуполномоченный допросил всех членов бригады и ушел.
Настроение у всех нас было, прямо скажем, отвратительное. Тревога усилилась, когда на следующий день нас на работу утром не вывели. Часов в 12 появился начальник и предложил быстро отправиться всем на участок. Отозвав меня в сторону, он сказал, что там на башне приготовлена горячая вода, тряпки и щетки, надо будет во что бы то ни стало к вечеру смыть копоть не только со стен, но и отовсюду. «Пол, лестницы — все должно быть чистым. Надеюсь, вы поняли задачу?»— закончил он.
Войдя в башню, мы с удивлением огляделись: почти нигде не было видно следов пожара. Только в некоторых местах внутренней обшивки чернела копоть. В башне уже потрудились вольнонаемные и бытовики, так что нам осталось по существу доделать их работу. Оказалось, что пожар возник по вине сторожа, который наладил буржуйку, растопил ее, а сам пошел куда-то в магазин на станцию. Труба, выведенная внутрь бетонного стакана, раскалилась, от чего загорелась одна из досок, находившаяся в стакане. Доска была сухой и пошла полыхать, как спичка, а там вспыхнули и остальные. Подоспевший паровоз их затушил. К приезду комиссии из Урульги все было чисто, никакого следа пожара не осталось. Был составлен и акт, в котором убыток определялся в несколько десятков рублей. Все мы, конечно, были очень рады такому окончанию инцидента.
Свободное копирование
