Сцена меняется. В качестве главного реквизита фигурирует холодильник.
Гости — директор и Марина Годлевская — ужинают на кухне» Кухня — игрушечка. Невозможно передать, с каким неподражаемым юмором рассказывала потом Марина о пантомиме страстных изъявлений за моей спиной, стоило только мне повернуться.
Но вот хлопоты по угощению позади, я сижу с гостями и взгляд директора падает на холодильник. Он изумлен. — «Откуда у вас эта дрянь?» — «Почему дрянь?» — спрашиваю. — «В магазине, где вы прикреплены как завлаб, доктор наук и профессор, таких холодильников не бывает».
Все разъяснилось. Я не сказала директору, что и не подозревала о существовании этого привилегированного магазина для элиты, к которой я, оказывается, принадлежу. Я не знала, а грубивший мне молодой сотрудник института, видно, знал. Ему трудно было понять меня. Сытый голодного, как говорится, не разумеет, Но и голодный сытого — так само собой. Сытая была я.
События происходили в момент, когда над моей привилегированной сытостью, несколько ущербной по причине моей темноты, опускался занавес. Мое пребывание в Академгородке подходило к концу. Пятилетнее пребывание. Комитет Госбезопасности вышиб меня из Городка за мою скромную диссидентскую деятельность. Не меня одну.
Сухопарый директор-красавец усердствовал много больше других директоров. Тут есть закон. Чем меньше научных заслуг, тем усерднее администратор в служении режиму. Есть и еще од-; на закономерность, оправдывающая отчасти беднягу-директора. Чем ближе к линии огня дисциплина, разрабатываемая институтом, тем больше холуйства требуется от его директора.
Директор, пылавший страстью на моей кухне, защищал если не самую крамольную, то наиболее долго и свирепо избиваемую науку из всех наук — генетику. Она только-только вышла из категории служанок Уолл-стрита и перестала быть козлом отпущения за провал аграрной политики. Генетики только-только сравнялись с прочими гражданами по угрозе безработицы, ареста, смерти в тюрьме или лагере. Страх рецидива кровавого избранничества никому не казался признаком мании. Когда защищаемая отрасль знания едва-едва держит одну ноздрю над водой, раболепие директора, его полицейские акции уже не порок, а доблесть, самоотверженная защита научной истины, целой отрасли науки и сотен людей от властей, которые вот-вот прихлопнут и саму эту отрасль, и институт, ее разрабатывающий. Директор из кожи вон лезет, демонстрируя верноподданничество. Удержаться на посту директора такого института трудно. Конкурс подлецов. А удержаться ох как хочется! — избрание в академики маячит на горизонте. И магазин, где холодильники самых совершенных конструкций! Шутка сказать, лишиться возможности купить холодильник! Вы сгораете от нетерпения узнать, избрали ли предавшего меня директора в академики вопреки отсутствию каких бы то ни было научных заслуг. Избрали! И на открытии Пятнадцатого Международного съезда генетиков в Дели он восседал в качестве президента Всемирной федерации генетиков в президиуме, через человека от Индиры Ганди. А после того как важный человек в чалме, сидевший между премьер-министром и президентом, наградил чем-то Индиру Ганди, мой бывший директор поздравительно жал ей руку и в его поклоне было нечто джентльменское, нечто по-мужски галантное.
Пятнадцать лет протекло между моим сводничеством и моей встречей с бывшим директором на конгрессе в Дели.
Пятнадцать лет назад я уехала из Города-театра.
Я увезла свой холодильник в Ленинград, и он 12 лет служил верой и правдой мне и моим дочерям.
Мы все — и я, и мои дочери — покинули Союз. Мы все на Западе. Живем в разных городах. У каждой из нас — холодильник.
Квартиру я снимаю не меблированную, но холодильник, большой, новевшей марки — часть ее оборудования.
Дочери выезжали порознь, позже меня. Что сталось с тем холодильником, я не знаю, не поинтересовалась. Где же он теперь, крошка-холодильник устаревшей конструкции, поглощающий много больше энергии, чем положено современным гигантам, обслуживающим в Советском Союзе высокопоставленные кухни, всеми отвергнутый холодильник, символ и субститут семейного очага.
Свободное копирование
