часть IV. Двухтысячные годы
(статьи и интервью)
Холодный неуют Свободы
(Письмо к Ольге Бешенковской и персонажам её повести)
Синей речкой с жёлтыми и красными осенними берёзами — картинкой, куском детства запомнилась мне школьная «Родная речь». Теперь держу в руках другую — второй номер нового литературного журнала. Мы только мечтали о таком, a «четвёртая волна» это сделала: издала настоящий, «толстый» литературный журнал. Русский. В Германии. Ни оформление, ни содержание никак нельзя назвать провинциальным, чего можно было опасаться.
Начинаю читать со стихов.
«...Я стою в середине Европы
С азиатской тоской в глазах...»
(Даниил Чкония)
«...И кажется, уже вот-вот –
И ты шагаешь за тот порог,
И даль откроется глазам...»
(Вальдемар Вебер)
Это рефрен основной темы журнала, естественно, эмигрантской, но редакционная коллегия предупреждает: второй номер — только начало, и в будущем нас ждёт тематика самая разнообразная.
И вот глаза впиваются в первую строчку необычной по жанру и по манере повести: «НЕНАВИЖУ...особенно немцев и евреев... Нет, всё-таки евреев и немцев...». Потом читаю название «Viehwasen 22. История с географией, или Дневник сердитого эмиграта» более пристально, вчитываюсь и настраиваюсь на ритм повести-дневника, и ... понимаю, что буквальная, плоская вера в каждую, начиная с первой, фразу автора, Ольги Бешенковской, по меньшей мере наивна. Под маской «сердитого эмигранта» — волнующийся и страдающий автор. И мне уже кажется, что мы сто лет знакомы и дружны. Сочувствую грусти и печали, временами хохочу вместе с ней, вижу её ироническую улыбку и бесовские искры в глазах...
Часто читаем: «Редакция не несёт ответственности за...» А мы, уважаемые читатели, несём ли мы ответственность за непонимание автора? Не выдерживаю и звоню…
— Ольга, скажите, Ваше «НЕНАВИЖУ» это что — позиция или поступок?
— Конечно, поступок.
И я благодарю её за журнал и за повесть.
— А Вы напишите...
Вот и пишу. Не рецензию и, уж тем более, не в защиту автора от её будущих «читательниц-блондинок». …Не позиция — поступок. Позиция — это принцип, и тут стоять надо насмерть. Поступок можно понять, объяснить. Зачем Бешенковской понадобился риск — оттолкнуть от себя первой же фразой только что приобретённую публику и нового читателя?
Повесть напечатана, стало быть, и вход в хайм V22 для посторонних уже не запрещён. Я хочу поговорить по душам не с автором, а с обитателями этого общежития. Почему не с автором? Да потому что Бешенковская не только прозаик, но и известный поэт, и у поэтов такого склада в России всегда с властями был разлад, а с жителями хайма V22 — естественно: разный жизненный опыт. Не случайно в повести она дважды говорит об этом:
«... Поэт угрюм, поэт не вхож ни во правительство, ни в храм,
Не посещает он, как Бог, молений в собственную честь...»
«... И представьте себе, был поэт абсолютно в себе,
И не прочил себя ни в министры, ни просто в Мессии…»
Итак, я хочу говорить с обитателями этого общежития. Не прошу персональных нар, мне хватит места за столом.
Дневником этим, «сердитым», резким, жёстким до жестокости, автор баламутит «эмигрантское болото», заставляет обитателей хайма V22 заглянуть глубоко в себя... устыдиться — и освободиться от того, что не даёт им прийти к взаимно уважающей и взаимоуживающейся гармонии отношений Они — Мы. И почувствовать себя в этой стране «у себя».
«Не говори плохо, это меня сердит», — ещё недавно говорила мне моя младшая дочь. Я тоже не хочу вас сердить, дорогие жители хайма V22, хочу лишь объяснить, что нас, старых эмигрантов, с вами роднит, а что — разнит. Не разделяет, нет, разнит — наш эмигрантский опыт.
Моя новая приятельница (из недавних эмигрантов) говорит:
— Конечно, Мюнхен – не Москва, но жить можно, да вот только немцы под окнами ходят...
А этажом выше живёт простая немка, пенсионерка. Поскольку получает она пенсию немногим больше социальной помощи моей приятельницы, по ночам она развозит по отелям газеты, не забывая «цап-царапнуть» пару свежих русских газет для своих новых соседей. Она знает, что у них каждый день стоит проблема выбора: потратить 5 марок на газету или на пачку сигарет.
«Нет повести печальнее...» И так, видимо, было задумано автором: дневник сердитого эмигранта провоцирует сложные чувства и вызывает из памяти пережитое. «Viehwasen 22» ещё раз убеждает в том, что и «четвёртая волна» эмигрантов из Союза, подобно предшественникам своим, не любит страну, её приютившую. Страсти, бушующие в повести, кажутся мне розовым бантиком на моей задубевшей эмигрантской коже. Моя эмиграция началась двумя годами ранее, ещё в Ленинграде, в отказе. День начинался подъёмом на эшафот, ледовыми побоищами в партийно-советских кабинетах, где ещё вчера ты была всеми уважаема, а сегодня стала врагом народа. Какая удивительная способность была у этой власти убивать в человеке — человеческое! Выходя на улицу, я ждала, что каждый прохожий плюнет мне в лицо, а если не успеет, то в спину — обязательно.
Письмо редактора журнала "Родная речь":
"Wladimir Marlin, 12.02.98. Hannover.
Здравствуйте, Анастасия! Шлю Вам очередной номер "Родной речи", в котором найдёте и письмо сердитому эмигранту. Подборка откликов несколько затянута, есть кое-что, на мой взгляд, лишнее и многословное. Честное слово, хватило бы одного Вашего письма, ибо, как я уже писал Вам, - оно расставляет все точки над i. Вам - спасибо. С добрыми чувствами Вл.Марлин"
Вы, сердитый эмигрант, не любите немецкую бюрократию — «... Справки в Германии собирают с такой же страстью, как в России — грибы...»
Но именно эти самые справки могут Вас защитить и оградить от многих неприятностей. Со временем Вы поймёте и оцените это. Перед отъездом я в течение двух лет пыталась получить одну-единственную справку, без которой нельзя было эмигрировать: что мой отец похоронен в братской солдатской могиле в сорок первом на Смоленщине. И когда я обратилась в суд подтвердить этот факт, получила ответ: «Судебный иск отклонить из-за отсутствия юридического обоснования». Достойная по-советски память павшим..!
Пишу о себе, чтобы продолжить разговор на тему «наш эмигрантский опыт». Замечаю, что с некоторых пор я стала подразделять «советское» и «социалистическое». Советское, в моём теперешнем представлении, стало чем-то вроде надстройки, а социалистическое — базисом. Действительно, если бы у нас всех было бы одинаковое советское, то не отдыхали бы одни «от отдыха» на нарах хайма V22, а другие — на нарах в Потьме, на Пряжке и Сычевке. Именно потому, что советское у нас разное, одни сочиняли «самиздат» и анекдоты, другие трудились над воплощением монументального лозунга «Вперёд, к победе коммунизма!». Не будь этого, «принципиальная» Нина Андреева научилась бы уважать мои принципы, не поступаясь своими.
Мои, моё — этим местоимением я называю социалистическое в нас. Мы были там Дома (это слово пишу теперь в соответствии с немецкой грамматикой только с большой буквы) равно нищие, довольные тем, что «...и всё вокруг колхозное, и всё вокруг моё...»
Мой приятель юности, Петя Маслов, говорил:
«У меня правило: на последние два рубля всегда покупаю четвертинку».
Не все знали это, но все жили так же, потому что два рубля всегда последними... Мой гражданский муж несколько лет тому назад продал свою фирму в Германии, заплатив солидный налог государству (заметьте, сердитый эмигрант, — на Ваше социальное пособие, чтобы уютнее было лежать на нарах и вспоминать «цветные корешки любимых книг»!). Став безработным, смог он, наконец, посетить свою историческую родину — деревню Sankt Peters, что в благодатнейшей когда-то Австро-Венгрии, а ныне — социалистически-капиталистически-перестроечной Венгрии.
Встретили его бедные родственники, и захотелось ему помочь им (читай, сердитый эмигрант, начало повести о мороженом, роскошном «Мерседесе», скупости и жадности немцев!). Однажды он задал мне вопрос, что бы я делала, будь у меня сегодня деньги в российском Сбербанке и что бы я чувствовала, потеряв их. Что? Заболела бы, потеряла бы сон и покой. Мне, неимущей, можно себе это позволить, в то время как он, предприниматель, должен быть всегда в форме. И добавил, что спрашивает меня об этом, потому что в этом году он потерял четверть своего капитала и всё из-за того, что «Клинтон не научился ширинку держать застёгнутой».
Так у кого же из нас «монетный звон в ушах»? — это всё к той же, 119-й странице повести-дневника. Получив моё, которое только что было было не моё, дорогие родственники с замыслом «дающего» не справились, и пришлось ему переехать в Венгрию, самому строить фирму. Интересно было наблюдать за этим новыми «сохозяевами», совладельцами фирмы, которых интересует только один вопрос: а что здесь принадлежит мне? И в этом венгры ничуть не отличаются от нас, бывших советских. И не Германию мы не любим, а себя в ней. Потому что потеряли привычное всеобщее «моё», которого здесь, простите, и не бывало…
Я пишу не рецензию. Просто по ходу повести отвечаю, что нравится и что огорчает. Радуюсь психологическим совпадениям слова и сути. Радуюсь, что сердитый эмигрант сердится не во всю длину строчек. Сожалею, что эту повесть-исповедь не могут прочесть немецкие феминистки, которые сердиты на меня. Несколько лет тому назад в переводе на немецкий была опубликована моя статья. Суть её сводилась к тому, что западный феминизм норовит уничтожить личность мужчины, а советский — защищает его, бедного. Читаю в повести: «Жить за каким-то мужем — как за забором... Всё равно не я буду за ними, а они за мной... при любом возможном раскладе...» А этот «возможный расклад», как советские выборы из одного кандидата, сводился к простому. Мы – жёны, матери, подруги – мы были тем забором, за которым укрывали наших мужчин от беспощадной системы. Только за нашим забором они приобретали чувство достоинства, повадку хозяина и добытчика. И несмотря на это горькой памятью застряли во мне слова покойного мужа, который до самой смерти задавал один и тот же вопрос: «Почему ты никогда не говоришь «мы», а только «я»? …Теперь радуюсь, когда мне говорят «мы».
Если бы я писала рецензию, то должна была бы написать, что теперь уже меня, читательницу дневника, рассердило (с больной головы на здоровую?). Увлекшись необычностью стиля повествования — «постепенно входя во вкус и экстаз», сердитый эмигрант местами явно «пережимает», провоцирует уже ради самой провокации. Но это – не моя тема. Я пишу об одном: о разности нашего эмигрантского опыта, о том, что мне помогает жить в Германии, а Вам, сердитый эмигрант, мешает.
Несколько раз в повести повторяется «Warum sind Sie nach Deutschland gekommen?» — трудно усвояемый Вашей печенью, оскорбительный для Вашей тонкой конституции, «Обитатель V22», вопрос... А как бы себя чувствовала она (ваша печень), если бы этот неделикатный вопрос здесь, в Германии, задавался Вам ещё чаще на нашем, родном..? И задавал бы его такой «родимый», которого хотелось наотмашь ударить, потому что он с твёрдой уверенностью сам себе отвечал: «Знаем зачем! КГБ — подкармливает, КГБ — доплачивает».
И вправду, зачем приехали, зачем прилетели? «...Редкая птица долетит до...». Николай Васильевич, да Вы же всех птиц знали! ПМЖ — птица выносливая, она не только долетит, но уютного гнезда потребует и время гнездования выберет продуманно. Как же эту, тяжеловесную, можно сравнить с легкокрылой, залётной, туристической, которая на пару недель приземлится на берегах Невы? «Коль, пиво, сосиски..., а зачем вы в Россию приехали?». Тут сердитый эмигрант не учёл, что читатель легко отличит зерно от плевел. «Где мельница, а где вода?» Не надо передёргивать карты и притягивать за уши факты!
Вопросы к нам не всегда опасней тех, что зависают в нашем мозгу и памяти страданием и болью.
«А этот убивал?» — был самым опасным для моей адаптации и интеграции. — «...А этот?»
Звонит немка — приятельница, говорит, что умер отец.
«Eva, mein Beileid!»
...Ты думаешь, я хочу хоронить гитлеровского генерала? (И чего вру: хоронить — я бы их всех ещё в сорок первом похоронила, будь моя воля, но поминать — увольте...)
Не уволили — посадили между двумя бывшими полковниками. Сразу же слышу привычное: «Я не убивал». Тот, что справа, лётчик-топограф, слева — офицер связи. Не убивали.
И только однажды я плакала вместе с тем, кто убивал... В начале перестройки от West-Ost Forum я часто выступала с публичными лекциями, в которых пыталась остудить в немцах экстаз любви к ГОРБИ и перестройке. Признаюсь честно, мне это не удалось.
«Мы понимаем, – сказали мне однажды, — Вы обижены этой системой и по-другому говорить не можете».
Но однажды меня поняли... После лекции в мужском монастыре в городе Weltenburg, что на Дунае, мы разговорились с настоятелем. В ответ на его вопрос, где я провела военное детство, я сказала: на Смоленщине, в обозе партизанского отряда, в Касплянском лесу, куда меня упрятали после гетто.
«Я убивал вас, я убивал...» — он разрыдался. Позже привёл меня в свой кабинет и показал записную книжку-дневник, которую читали вместе:
«24 августа, Каспля. Сегодня партизаны убили Отто, моего лучшего друга. Траур.»
В этот день мне исполнилось 2 года, это был день моего рождения. Не знаю, как вы, «Обитатели V22», но я простила Pater Odilo. Мы подружились. И он до конца дней своих молился за меня.
Перелетая снежные и бесснежные границы, оказались мы здесь. Общее у нас — миллиардами клеток своих каждым прочувствованная утрата родного окружения, привычной жизни.
«...ты можешь вынести максимум одну эмиграцию. Ибо вкладываешь в этот бросок все оставшиеся и сконцентрированные в солнечный комок силы — как последнюю страсть» — это слова Ольги Бешенковской. Но парадокс в том, что даже общее в нас — разнит.
«Все карты биты. Мир угрюм и пуст.
А дальше — космос: чёрная чужбина...»
Не на Западе, а в безвоздушном пространстве чувствовали мы себя поначалу, но мы учились свободе! Редкий из вас, сердитые «Эмигранты V22», до эмиграции не побывал на этом самом Западе гостем, туристом, в деловой или творческой поездке. Получив немецкое гражданство, мы навсегда потеряли и отчество, и отечество. Вы же переместились, смешав «историю с географией», на другие широты и долготы, сохранив — пока — «серпастый и молоткастый». Мы уезжали навсегда. А вы? Да и уехали ли вы вообще, оставив Дома «корешки любимых книг»? Вы существуете здесь – и не живёте там.
«...И пребываю за границей, хотя считается — живу...»
Мы живём, потому что свободны. А вы оказались в собственной тюрьме, да ещё самими охраняемой. Не могу удержаться от одной цитаты Вадима Перельмутера... Писателем и составителем книги «К Верховьям» Аркадия Штейнберга приводятся слова этого поэта:
«...в лагере неизбежно и прежде всех — без шанса уцелеть, — погибали те, кто относились к своему сроку как ... перерыву в жизни, который надо не пережить — переждать, а не как к самой жизни... Понимающие это могли не выжить, не понимающие — не могли выжить».
Уверена, в «Хайме V22» нет непонимающих. Перед вами новая зона — мир, страны и континенты. Пора освободиться от «скарба скорби» и начать «нечаянную жизнь», как у поэта, автора повести «Viehwasen 22»:
«Мы стоим, как волхвы, над рождением нового дня,
И каким бы он ни был, для нас он — великое чудо...»
Свободное копирование
