Бакена. Моё детство - 10

Глава 10

 На фото: мой отец, Маслов Николай Иванович (1923-1971).

 ***

 Родился я 10 февраля 1947 года. За два дня до этого установилась морозная погода. Мама чувствовала себя вполне нормально и занималась обычными домашними делами. Отец тоже был дома — с утра скручивал дратву и подшивал сестре Дусе валенки. Дратву делал так: из простых ниток скручивал нетолстый прочный шнур и натирал его смолой. Подшивать валенки приходилось часто: они протирались то у одного, то у другого. Потом отец и Володя привезли с реки на санях несколько кусков колотого льда. Зимой так делали постоянно: воду носить далеко, а заготовленные впрок льдины по мере надобности можно было растаивать в вёдрах на печи.

 К вечеру отец стал собираться на дежурство в ночь. Дети в своей комнате готовили уроки, потом понемногу стали укладываться спать. Проводив мужа на работу, мама помыла посуду и, потушив лампу, тоже легла отдыхать. Похоже, уже задремала, когда почувствовала неприятную боль в животе. Вскоре боль утихла. Следующий приступ оказался настолько сильным, что пришлось встать. Зажгла спичку и посмотрела на будильник. Было чуть больше десяти часов вечера. Боль не проходила. Одевшись, разбудила Володю:

 — Володя, очень прошу, оденься и проводи меня в больницу.

 Проснулись и Петя с Дусей.

 — Броня, что случилось? — встревожились они.

 — Заболела я, детки. Вы не волнуйтесь, отдыхайте.

 На улице ветер дул несильно, но мороз захватывал дыхание. Последнее время мама на улицу почти не выходила, разве что только на минутку по личным делам, поэтому сейчас рот старательно прикрывала рукавичкой. Под ногами в темноте ничего не видно. Боясь поскользнуться, мама крепко держалась за Володину руку. Преодолев расстояние около километра, они, наконец, подошли к больнице. Дежурная медсестра оказалась на месте и без промедления определила маму в небольшую палату, где оказалось тепло и уютно.

 Возвращаясь, Володя зашёл в военкомат и обо всём рассказал брату. Отец разволновался и поскольку дежурил один, то, в нарушение инструкции, закрыл помещение на замок и бросился в больницу. Уже наступила вторая половина ночи, поэтому отцу тактично посоветовали навестить свою жену утром. К утру, как оказалось, мама ещё не разродилась. Отец почти всё время пропадал в больнице, но утешительных новостей не было. Уже прошли сутки, как мама оказалась в больнице, отец от волнения не находил себе места. Наступила ночь, заканчивалось воскресенье. И только в ночь на понедельник я, наконец, после долгих маминых мучений изволил появиться на свет Божий. В селе Ермак появился ещё один человечек, правда, пока без имени, но с фамилией Маслов — наполовину русский, наполовину белорус с польскими кровями.

 А ночная отлучка отца из военкомата осталась тогда, к счастью, незамеченной. С этим делом в то время было строго.

 В больнице маму продержали положенное время. На пятый или шестой день на санях, запряжённых лошадью, отец привёз нас с мамой домой.

 Назвать меня, по словам мамы, хотели Александром, но из загса отец принёс метрику с именем — Леонид. Мама не очень расстроилась: так же звали её младшего братишку, которого она любила.

 Тут же хочу рассказать, что когда через полтора года родился мой брат, назвать Александром решили его. Придя из загса, отец сказал, что назвал сына Львом. На этот раз мама сильно расстроилась.

 Так же получали имена и мои сёстры: первую решили назвать Элеонорой (очень уж маме нравилось это имя), но поскольку регистрировать ребёнка отец отправился один, то через час мама с изумлением узнала, что дочь её названа в честь жены Пушкина Натальей Николаевной. Логическую последовательность имело имя следующей сестры, Татьяны. Наконец, родив ещё одну дочь, мама, зло махнув рукой, сказала отцу:

 — Иди и называй как хочешь! Хоть горшком.

 Проницательный читатель сам должен догадаться, какое имя получила моя третья сестра. Правильно: Ольга!

 Моё появление в доме тут же омрачило жизнь моим юным родственникам, которые по-прежнему жили в одном с нами доме: им запрещалось громко разговаривать, поднимать пыль, хлопать дверью и без нужды выходить на улицу (чтобы не выпускать тепло), запрещалось «пялиться» на маму, когда она кормила меня грудью. Нельзя было болеть — если вдруг у кого-либо из школьников появлялись сопли, его тут же отправляли выздоравливать к своим родителям на «остров» (здесь бакенщики - мои дед и бабушка - жили круглый год).

 Бабушка с дедом были весьма рады моему появлению на свет: всё-таки первый внук (у старшей дочери Марии были только девочки), в связи с чем заметно улучшилось снабжение продуктами нашей семьи. Иногда возвращаясь с рыбалки, отец кроме охапки мороженых налимов привозил на саночках от своих родителей с «острова» кусок мяса от того бычка, который к зиме обрекался на заклание, а в мешке — две-три головки замороженного молока.

 Пожалуй, финансовая поддержка тоже была: на небольшую зарплату отца деревянную детскую кроватку и байковые пелёнки с подгузниками купить было трудно, но я кое-что из этого имел. Правда, распашонки мне мама сшила из своей ночной рубашки.

 Несмотря на ограничения, уличной дверью в доме все продолжали пользоваться с методичным постоянством — другой двери, позволяющей выйти из дома или зайти назад, просто не существовало. При этом холодный воздух с таким же постоянством клубками врывался в помещение, обдавая теперь собой не только большую родительскую постель, но и мою маленькую кроватку.

 Были моменты, когда вся кроватка покрывалась инеем, хотя стояла недалеко от печи. Случалось, что кто-то входил в то время, когда мама начинала меня пеленать, а холод — это явление, к которому привыкнуть невозможно: всего два-три месяца такой «закалки» мне вполне хватило для того, чтобы потом всю жизнь не любить сквозняки и холод. (Судьба распорядилась странным образом: в 1978 году я, теплолюбивый человек, добровольно уехал из Ермака работать на Крайний Север, в приполярный Надым, где задержался на 30 лет. Об этом расскажу в мемуарах «183 письма с Севера»).