Вспышка освобождения

Вспышка освобождения

Что-то я слишком углубился в общегородские проблемы и оставил без внимания жизнь нашего союза как таковую. Он и в самом деле оказался в это время в самом пекле идеологических бурь и страстей. У нас теперь появилась не только общественная, но и государственная трибуна: Д. С. Лихачев, Д. А. Гранин и Б. Н. Никольский работали в высшем органе власти. Зал нашего дома бывал битком набит, когда мы приглашали народных депутатов СССР А. Собчака, А. Денисова, Б. Ельцина, Г. Лисичкина, А. Щелканова. Под самонадеянным лозунгом «За вашу и нашу свободу!» мы провели встречи с представителями общественных движений Прибалтики. У нас публично обсуждались такие острые вопросы, о которых мы раньше и заикнуться не смели.

Годы лжи и бесправия отвратили нас от общественной деятельности. То, что на официальном языке называлось «общественной {408} работой», чаще всего было ее имитацией и у нормального человека ничего, кроме скуки, не вызывало. Если писатели что-то и пытались делать для общества, то вопреки официозу, в борьбе с ним, и называлось это чаще всего диссидентством. Другие, не деятели, (в их числе я) рассуждали так: мое оружие — слово. И тоже были по-своему правы.

А вот теперь многие наши писатели, движимые свободным гражданским чувством, стали заметными общественными фигурами в самых разных областях деятельности. Геннадий Черкашин поднимает общественность и добивается воссоздания музея обороны Ленинграда и передачи Михайловского замка Русскому музею. Владимир Кавторин ежемесячно собирает научную и художественную интеллигенцию города на дискуссии «Ленинградской трибуны». Михаил Чулаки становится одним из организаторов Ленинградского народного фронта и Фонда возрождения Ленинграда. Нина Катерли на свой страх и риск ведет долгую судебную тяжбу с небезызвестным Романенко, а в дальнейшем учреждает антифашистский журнал. Дмитрий Притула и Жанна Браун активно работают как депутаты местных советов. Поэль Карп ведет яркий публицистический цикл в «Книжном обозрении». Михаил Глинка издает сборник литературных и политических документов «Своевременные мысли». Захар Дичаров готовит книгу в память репрессированных ленинградских писателей. Игнатий Ивановский создает Шведский клуб. Александр Мелихов — городскую службу по предупреждению суицида. Список писательских инициатив можно было бы продолжить. Я уж не говорю о тех, кто активно работал внутри союза. Мы вдруг обнаружили рядом с собой недюжинных политиков, ораторов, организаторов. Даже вызывающе антиобщественные фигуры, в прошлом, можно сказать, нигилисты проявили вкус к общей работе.

А с другой стороны — многие, кто был активен в прежние годы, теперь отошли от дел, притихли, замкнулись. Это меня беспокоило. Я пытался кое с кем говорить, но чувствовал во взгляде легкую поволоку личной обиды, да и не в ней часто было дело, а скорее во внутреннем неприятии основного вектора перемен. Спорить об этом было бессмысленно. Одному из них я даже уступил свое место для поездки в Китай. Как член правления он поехал {409} руководителем делегации. (Кстати сказать, отсутствие председателя принимающую сторону обидело.) Но и это не помогло — он оставался в глухой оппозиции, как и некоторые другие. Здесь и накапливалась отрицательная энергия для нашего второго раскола.

По-моему, в эти годы оживилась работа наших девяти секций — творческое общение стало более интенсивным, искренним. Или мне это только казалось? Для многих из нас эта «вспышка освобождения» принесла не только новые возможности, но и новые творческие и психологические проблемы: писать свободно, бесцензурно, безоглядно оказалось не так уж легко. Гораздо легче было говорить о свободе публично, чем пользоваться ее плодами наедине с собой. Возможностей публично рассуждать о свободе творчества по-прежнему было сколько угодно.

Основным литературным событием 1989 года были Ахматовские дни, когда мы принимали у себя крупнейших литераторов мира, открыли музей Анны Ахматовой в Фонтанном доме, провели научную конференцию в Малом зале Филармонии, посетили кладбище в Комарово. Это был не просто триумф поэзии, но и общение близких по духу людей, отодвинувшее как что-то третьестепенное все политические и литературные склоки. Праздник был общегородским, власти, надо отдать им должное, многое для него сделали (В. Ходырев, В. Матвиенко), но основную работу взяли на себя Михаил Дудин, Майя Борисова, Александр Нинов и другие писатели.

Рискуя скатиться в жанр ведомственного отчета, я все же обязан перечислить заметные литературные события тех лет, в которые было вложено много труда моих коллег и товарищей.

Валерий Попов как-то собрал за «Круглым столом» в нашем доме влиятельных московских и местных критиков для обсуждения проблем ленинградской прозы. Это тогда москвичи Владимир Новиков и Наталья Иванова отметили, какая у нас уютно-интеллигентная, несколько даже старомодная атмосфера. А что касается прозы, произрастающей в нашем городе, ей тоже было отдано должное за ее несуетное своеобразие. По-моему, она и сейчас такая.

Борис Стругацкий со своим дружным объединением писателей-фантастов весною 1990 года в Комарово организовал всесоюзные {410} Ефремовские чтения. Понятие спонсор тогда еще только входило в наш обиход, а они уже вручали три литературные премии, учрежденные Научно-производственным объединением «Буревестник».

Меня поразило количество стран и университетов, приславших своих представителей на Булгаковские чтения, организованные в том же году в нашем доме стараниями Александра Нинова. Саша умел удивительным образом объединять людей и для делового, и для дружеского общения. Чтения эти стали потом проводиться один раз в два года.

Переводчики провели интереснейшую встречу с большой группой поэтов и деятелей искусства Франции с «круглым столом» и поэтическим вечером. Наши поэты принимали гостей из Болгарии. Детские писатели общались с коллегами из Греции. Прошли двусторонние обмены с писателями Дрездена, Пловдива, Гданьска, Сантяго-де-Куба, позже — Шанхая, с молодыми драматургами Нью-Йорка. И, наконец, началась серия встреч с Союзом писателей Швеции во главе с поэтом Петером Курманом, перешедшая в дружбу и приведшая к головокружительному проекту, о котором у меня еще будет случай рассказать.

Литературные и издательские организации зарубежных стран охотнее шли на установление прямых контактов с нами, нежели через московских литературных посредников. И это можно было понять. Как-то к нам (по совету Андрея Битова) обратилось европейское сообщество интеллектуалов «Гулливер» с просьбой принять их на несколько дней для проведения конференции. Московская иностранная комиссия поворчала, но все же согласилась. Обсуждали тему «Роль города в строительстве Европы». Это были первые ласточки глобализма. Такого массива невнятной по смыслу фразеологии я еще не встречал. Но это, как говорят, «мои проблемы».

Вообще, надо сказать, мы были открыты всем европейским ветрам — для встречи с нами приходили (по их просьбе) консулы Болгарии, Венгрии, Польши, Франции, США. Побеседовать с писателями напрашивались всякие непрофильные делегации, ну и, разумеется, многочисленные журналисты. И дело здесь заключалось не только в нас, но и в имидже самого города, к тому времени избравшего демократический Ленсовет.

{411} Это было время знаменательных возвращений. С «Гулливером» впервые после изгнания у нас побывали Андрей Синявский с Марией Розановой. Такого количества фотовспышек наш дом, я думаю, еще не видел. На первый «Конгресс соотечественников» с большой группой эмигрантов всех поколений приехал Георгий Владимов. Самостоятельно, из Соединенных Штатов и одновременно из «серебряного века», нас посетила Нина Берберова. Сидели только что не на люстре.

А на Ахматовских чтениях мы после долгих лет впервые встретились с Ефимом Эткиндом. Ефим Григорьевич пришел в сопровождении Михаила Яснова, у меня в это время находились Саша Нинов и Герман Балуев. Он перешагнул порог кабинета, где когда-то сломали его судьбу. Первое, что я сделал после приветствий — предложил Ефиму Григорьевичу сесть за председательский стол. Он оценил эту горькую шутку, сел и стал куда-то звонить. Но судьбу изменить уже было нельзя. Мы выпили водки и сфотографировались.

Ну, а членом нашего союза незадолго до этого стала Ирина Николаевна Одоевцева. Я все собирался ее навестить, но признаться, страшно боялся, и пока комплексовал, случилась ее кончина. В день ее похорон — так совпало — провожали в последний путь директора Эрмитажа Бориса Борисовича Пиотровского, и весь ленинградский бомонд, включая литературный, был на его панихиде. Я пошел проститься с Ириной Николаевной и на отпевании был едва ли не единственным литератором Ленинграда. Ее отпевали вместе с усопшими разночинными жителями — семь гробов стояли в ряд в Преображенском соборе, священник по-хозяйски ходил вдоль них, помахивая кадилом, выкликая иногда среди других имен имя «рабы Божией Ираиды».

Странное было время. С эмигрантами встречаться можно было, а установить ксерокс — нельзя. Когда мы озаботились этой проблемой, оказалось, что — только по специальному разрешению КГБ. Пришла женщина-офицер, осмотрела наши помещения и сказала, что подходящего — чтобы наглухо изолированного, куда бы никому не было доступа, со специальным окошечком в двери, — у нас не имеется. К счастью, через несколько месяцев инструкцию отменили и проблема решилась.