Леониду Хейфецу
январь 1987 г. Ленинград
… Постараюсь эмоции и оценки оставить в стороне.
Спектакль небольшой. Мои просьбы о паузах не приняты в расчет, текст проборматывается, ответы готовы тут же, первые сцены производят впечатление агрессивной перебранки (сейчас немного мягче). Мысль не рождается в муках, мелкие бытовые открытия приравниваются к крупным, социальным, отношение к ним примерно равное. Пьеса прочитана как семейно-бытовая (из интервью И. В.) о том, как трудно воспитывать детей и каково приходится работающей женщине. Отсюда и настойчивые просьбы о переименовании. Тема трех поколений русской интеллигенции не извлечена из пьесы. Двойственность существования как главная примета времени, определяющая быт и мироощущение, была обнаружена лишь после моих выступлений на худсоветах, т. е. когда спектакль уже состоялся как факт. В актерских работах этому не придано значения, все, что можно было спрямить — спрямлено. Нелли зачастую просто болтливая женщина и, как ты говоришь, чудовище. Театр сообщил пьесе (из того же интервью) «романтическую окраску».
Пространство — условно, интерьер — черный, даже гитара, даже цветы. Много музыки (композитор Ольга Петрова), играют все, музыка {261} звучит даже на выход персонажей (Наташа — танго, Юля — полечка и так далее.))
Спектакль начинается так. Звучат нежные позывные — одна фраза на электроинструменте повторяется несколько раз — гаснет свет, затем в глубине сцены в ярких лучах падает снег, а Нелли на фоне снега у рояля играет нечто бурное, экспрессивное — тема эта и закончит первый и начнет второй акт. Музыка затихает, возникает пение девочки, о чистой ее душе, на которой мама может нарисовать все, что захочет, но лучше, мол, не надо.
Тем временем Нелли поправляет круглый стол, оглядывает его, затем забирается на высокую стремянку, садится там и гасит свет. В темноте появляется Елена Андреевна, спотыкается, аукает, вздрагивает от вспыхнувшего света и совершенно взвивается при виде нового стола. Идет бурный диалог о домашней атмосфере с комическим нажимом на бестолковую Елену Андреевну. Затем из окна появляется запыхавшийся Пиромов. Он деловит, напорист, даже агрессивен, без тени юмора или иронии, все время рубит воздух рукой, швыряет свое пальто на пол.
Все следующие появления идут из двери. Входит статный элегантный Пришивин (И. Владимиров) в отлично сшитой куртке, в хорошо подогнанном костюме, в сапогах, по оценке Валерия Попова, за 150 рублей. Это профессор, отставной генерал. Но что сделаешь, Владимиров другого играть не будет!
А что Нелли? Елене Соловей трудно, театральный опыт невелик, местами она трогает, но в общем монотонна, а главное — никакая не шестидесятница…
Попадают в роль трое: Коля, частично Юля, Гудков. Юля очень достоверная, но немного из другой пьесы, слишком простодушная, искренняя. А она ведь закрытая, иначе откуда — «жизнь трудная»? Она тоже двоедушна, хотя и по-своему.
Вот такие пироги, Леня. Мне говорят: наш театр особой стилистики, зрелищный, романтический. На худсовете им ответили: это эстетика и манера шестидесятых годов. Жуткая обида! Горе все в том, что со мною даже не посоветовались, ни полслова о пьесе, которую приняли к постановке. А когда я сказал: жаль, что не позвали раньше — снова обида! Владимиров: он что, хотел вместо меня ставить спектакль?.. Горе мне в этом городе… Я еще при этом сохраняю хорошую мину, мне жаль его обижать. Боюсь, что за меня это все же сделают критики. Некоторые из них были в шоке.
{262} Да, так я тебе не рассказал про финал. Девочка (Ира) трижды бегала через зал к телефону-автомату, естественно, под музыку. Затем она перевалила через рампу (вломилась в семью!) и оказалась в комнате. Слова-слова, потом она оказывается у рояля и начинает молотить по нему, производя жуткую какофонию, наконец вскакивает на стул и бьет ногой по клавиатуре. Идет снег.
С превеликим трудом удалось уговорить закончить все же проблемой не детей, а всех поколений. Теперь все собираются за символическим столом (и Пиромов, и Наташа, и Елена Андреевна), а Пришивин берет Иру за руку и от рояля влечет к столу. За решеткой окна появляется силуэт Коли. Идет снег.
Леня, прошу тебя никому не показывать это письмо, я бы никогда не написал его, если бы не твоя просьба…
От Леонида Хейфеца
январь 1987 г.
Дорогой Володя!
Спасибо за письмо. Не смог ответить сразу. Причин много. Главное не это. Умер Эфрос. Его смерть — финал зловещей трагедии, которая проживалась на наших глазах. От юношеского порыва в ЦДКЖ (Дом культуры железнодорожников), прекрасной ослепительной молодости в Центральном Детском театре, Ленком и начало Бронной и совершенного скоротечного заката и жути последних лет. Все дни с момента его гибели, а этот инфаркт — гибель, уничтожение — все время о нем. В тот же день ночью умер Ильинский. Его агония совпала с демонстрацией «Карнавальной ночи» по 2?й программе ЦТ. Кошмарные операции у Самойлова и Виторгана в театре Маяковского… Все совпало в эти дни.
Твое письмо читал и как-то отстранялся от написанного, уж очень все это выглядит экзотично.
Репетирую, но медленно. Катастрофически медленно. И ничего не могу поделать. Вчера не выдержал. Впервые. В 13-30 отпустил всех. Оставил Лаврову. Сказал, что больше не могу. Попросил ее о помощи мне. Сказал, что начинаю терять ощущение профессии. Потом вспомнил: этот же текст полгода назад произносил Гинкас. Было все. Крик. Скандал, попытка все взвалить на партнеров, меня. Минут 40 мы {263} объяснялись. Сегодня — как результат — впервые за все месяцы она попыталась подряд (!) пройти два эпизода: с соседкой и с Пиромовым. Дотянули до конца, но — о, боже! Что это было. Притом — были мгновения…
На днях должен сдавать макет. Жена Боровского сломала ногу, сам Давид вот?вот ляжет в больницу, что-то у него с сердцем. По четным дням я до ночи на ТВ монтирую «Зыковых». Несколько дней назад подписался под письмом М. С. Горбачеву. Еще около 70 подписей. «Если Ефремов вынужден будет уйти, уйдем и мы», — это главная мысль. Из народных — Смоктуновский, Борисов, Невинный, Прудкин. В другом лагере Степанова, Доронина, Георгиевская и т. д. Те требуют ухода Ефремова. Положение в миллион раз серьезнее, чем кажется. Сегодня первая информация: якобы правительство идет на сокращение штата. Жуткая, страшная мера… Победа Ефремова. Но я — в ужасе. Это — кровь…
Премьера была сыграна в филиале на улице Москвина уже в начале лета, перед самым закрытием сезона. По сути дела это была предпремьера, настоящий экзамен перед публикой и критикой еще предстояло держать осенью и на другой сцене. Накануне, как водится, состоялась сдача, обсуждение на худсовете, которое прошло со знаком «плюс» вопреки нашим страхам. Кто-то даже выступил с таким избыточным парадоксом: «Этот спектакль вернул МХАТу МХАТ». Немного расслабившийся Хейфец написал мне на программе: «Дорогой Володя! Неужели мы с тобой дотянули? Ты — настоящий человек, настоящий писатель, настоящий мужчина! Это такая редкость! Поздравляю тебя! Рад нашей встрече. Любящий тебя Л. Хейфец». Но я вместе с женой и сыном уехал в Ленинград, а потом на хутор и занялся другими делами, и вроде бы даже успокоился, а он остался в театре и для него еще ничто не закончилось. Даже когда он ушел в отпуск, спектакль его не отпускал. И переписка наша продолжилась. И если кому-то интересно, как рождается спектакль, то ему предстоит прочитать еще несколько писем. Впрочем, на эту тему есть много других свидетельств других авторов, наверняка хорошо известных читателю. И более поучительных. Но мне важно рассказать эту историю целиком.
Свободное копирование
