Хождение во МХАТ - 3

Леониду Хейфецу

Сентябрь 1986 г. Ленинград

Дорогой Леня!

Поздравляю тебя с благополучным возвращением в Дом твой. Ты много успел за это время, а мы, грешные, почти ничего. Я даже не сумел изменить отношения к твоему письму, где ты призываешь меня перечитать пьесу сегодняшними глазами. Леня, я читал пьесу еще несколько раз вслух и про себя и понял, что в ней есть запас актуальности и на сегодня и на несколько лет вперед, но актуальности не по мелочам, не по узнаваемым подробностям того, о чем пишут сегодня в газете или толкуют устно, а по тому, что тяжело осело в наших душах. Дорогой Леня, в литературе должно быть достоинство. Ну что же, что мы не попали в злобу дня и жизнь обошла нас, попадем в следующий раз, уступим дорогу тем, кто резвее, чем мы, и не упустит ни единой возможности, чтобы вызвать одобрительную реакцию публики, зато мы поведем с нею разговор на темы, которые сами выстрадали, которые кровоточат в нас и не так легко поддаются врачеванию.

Теперь по частностям. Что значит — о Сукровицине вяло? С печатанием Гумилева проблема «трудных» авторов исчезла? Ничего подобного. {258} Гумилев не страшен. Он был вчера. А новые молодые таланты страшны, потому что создают неблагоприятный фон, на котором увенчанные посредственности не выдержат. (Кстати, пьеса не будет напечатана в альманахе с приходом Мирошниченко, я передал ее в «Театр»). Никуда эта проблема не денется, пока управляют посредственности. Так же, как и формализм в пионерской организации, как и вообще формализм. Теперь о Коле. Почитай в ЛГ стенограмму беседы с представителями всевозможных молодежных движений (№ 43). Самые радикальные не производят впечатления тупика. Тупик — только наркоманы, поскольку это уже психо-физиологический сдвиг. А мне бы туда Колю не хотелось. Там изменения на уровне клетки, молекулы, а мне важно — на уровне души, т. е. по эту сторону добра и зла. Мне принципиально важно, чтобы «колея» продолжалась, чтобы Коля был «невольником чести», а не жертвой порока.

В том, что мы не должны дергаться и метаться от статьи к статье, чтобы не отстать от злобы дня, меня укрепили последние выступления Ефремова. Почитай интервью в «Современной драматургии» № 3. Он говорит: нужно работать достойно. Острота должна выразиться в глубине постижения человека, а не в злобе дня. Эта позиция мне чрезвычайно близка. Думаю, и тебе.

Двойственность Нелли, как и всего нашего поколения (не исключая нас с тобой), всего нашего общественного развития — это главное. Тоска по человеческой цельности, по естественному ходу жизни, по совпадению мысли, слова и дела, ненависть к паукам, которые высасывают из нас кровь уже в детстве — это главное, в этом главный нерв пьесы, ее острота и злободневность. Так мне кажется. Новые явления в обществе: гласность, критика и прочее, то есть, тот социальный фон, на котором пойдет наш спектакль, только обострит эту боль, потому что раньше думали: хотим, а не можем, а теперь оказывается: можем, а не умеем! Вот несчастье-то! Уже и высказав все в словах, снова боимся, снова «половиним», опять нас раздирает удаль и страх, вечная наша двойственность, снова готовимся потерять детей — и от этого всего мы противны сами себе — и от трусости своей и от смелости. Об этом предупреждает Пиромов. Очень горжусь этим монологом, потому что он смотрит в корень и написан «до того».

Конечно, ты вправе по-своему истолковать пьесу и придать ей более актуальное звучание. Бог с тобой. Но только делай это своими средствами. Ничего не стоит, скажем, сделать из Коли наркомана, не добавляя ни единой {259} строки — пусть роется в домашней аптечке, манипулирует какими-то ампулами, обретет в какой-то момент заторможенность в словах, в жестах и т. д. Но повторяю: мне бы этого не хотелось. Да буквально для каждого, в том числе и для Пришивина, можно найти краски, которые переакцентируют образ. Ты же Мастер, что мне тебе говорить. Считаешь нужным — сделай это. Но я в пьесу добавлять больше ничего не буду. Давай наконец остановимся на пьесе «Колея», написанной в 1985 году, до «революционного поворота», в чем-то отставшей от жизни, в чем-то ушедшей вперед, но по ряду причин интересной для нас и сегодня. Так же, как интересны нам «Утиная охота», «Восточная трибуна». «Уроки музыки» и другие пьесы. Мне жаль, что я не могу помочь тебе найти образ Дома, кроме того, что сделал в прологе. Я думаю, ты сам выйдешь на него…

Я снова ехал в Москву, шел в филиал, бывший театр Корша, где проходили репетиции, и видел, как изнурительна работа актеров и режиссера, если поставлена задача проникнуть в глубинную суть — нет, не пьесы, а заявленного в ней типического характера и общественного явления. Я любил доставшихся мне актеров — Татьяну Лаврову, Евгения Евстигнеева, Станислава Любшина, Евгению Ханаеву и других — был им благодарен за то, что и они любили мой текст, мучались вместе с постановщиком, выискивая в нем нюансы смысла и переживаний, о которых я часто и не подозревал. Особенно меня трогало, что вместе со всеми, как прилежный ученик, в разборе и чтении пьесы участвует один из мхатовских корифеев Марк Исаакович Прудкин. Никогда не забуду, как он в паузе по ходу репетиции подошел ко мне и попросил помочь ему понять, правильно ли он трактует роль Пришивина. Мы проговорили весь перерыв и меня восхитило неожиданное сочетание стариковского, почти детского простодушия в нем с остротой и живостью молодого ума. Жаль, что он так ни разу и не вышел в этой роли, вероятно, по нездоровью. Ее блестяще играл Евгений Евстигнеев.

Со Станиславом Любшиным мы каждый раз после репетиции уединялись в ресторане ВТО, где продолжали размышлять о роли писателя Пиромова. Водку нам приносили в кофейных чашечках — такое ханжеское было время.

А вечером, когда Леня Хейфец, вконец изможденный, возвращался с занятий в ГИТИСе, мы у него дома снова спорили о некоторых {260} эпизодах пьесы. Как я ни сопротивлялся, как ни винил его в мнительности и занудстве, я благодарен ему за эти уроки художнической взыскательности. Эту маяту, это самоедство, эту неутомимость я встречал позже только в книгах Анатолия Эфроса.

Перед самым Новым годом вышел спектакль в Ленинграде, в театре Ленсовета у Игоря Владимирова. К глубокому моему удивлению, здесь в репетиционный период во мне не нуждались, пьеса, как они говорили, была им ясна, претензий к ней не было, и я заходил в театр лишь чтобы поболтать с милым завлитом Сережей Шубом и его помощницей — дальше меня не пускали. Правда, ко мне обращался несколько раз за советом, — и, по-моему, втайне от постановщика — режиссер Геннадий Руденко, но он в спектакле почти ничего не решал. Свои замечания я мог высказать только в период сдачи.

Спектакль вышел под названием «Круглый стол под абажуром» — о переименовании меня настойчиво просил Игорь Владимиров. Хейфец просил рассказать ему о премьере, я это сделал.