Война - 6. В Саратове

В САРАТОВЕ
Записки. Очерк 5

На повторное формирование части нас, целую группу командиров, посла-ли далеко от фронта, в Саратов. Много дней ехали мы сюда, но особенно дол-го держали нас на станции Инголышкино, в 18 километрах от Аткарска. Тут мы просидели целых пять суток.
На меня напала грусть. Я залез на верхние нары пульмановского вагона и лежал там, в молчаливом раздумье, глядя сквозь дверную щель в пасмурную даль. Снежные сугробы, похожие на верблюжьи горбы, высились у вокзаль-ной изгороди и убегали в поле, сливались вдали в сплошное белое море. На горизонте маячила темно-синяя полоса леса, над которым висела пепельно-серая завеса облаков, прорезанная, точно раскаленным докрасна ножом, кро-ваво-огненным закатом.
Закат всегда вызывал во мне тяжелые чувства. Чтобы отрешиться от них, я закрыл глаза, опрокинулся на спину, да так и заснул.
Проснулся я уже утром 30 декабря, когда поезд подходил к Саратову. Че-рез единственное оконце, вделанное в боковом люке под самым потолком ва-гона, мои товарищи наблюдали окружающую местность. Втиснув между ни-ми свою голову, я увидел плывущие справа в седом тумане холмы, покрытые черным лесом; виднелись также темные овраги, с иззубренных краев которых ветра начисто сдули снег; в тумане видны были обширные аэродромы, заби-тые самолетами. За аэродромами тянулись длинные серые бараки, покрытые желтым свежим тесом. Потом из тумана выступило серое Т-образное здание в несколько этажей и с несколькими квадратными башенками над крышей. За этим зданием начались густые ряды деревянных и кирпичных домов, а еще дальше – чернела семерка высоких душистых тополей, похожих на кипарисы.
– Так-так, так-так так-так, – все медленнее стучали колеса поезда, убав-ляющего ход. Вот заскрипели тормоза, и поезд плавно остановился у вокзала Саратов 1-й.
Простившись со своим обжитым вагоном, мы через узенькую калитку в вокзальной ограде вышли на площадь. Перед нами оказался памятник Фелик-су Эдмундовичу Дзержинскому. На гранитном пьедестале, окрашенном в ореховый цвет, во весь рост стоял каменный Феликс, зажав фуражку в левой руке, а правую выбросил в ораторском жесте перед собой. Так и казалось, что вот-вот сорвется с его жестких губ и зазвучит пламенно-бурная речь, как и жизнь этого человека, как он сам, сказавший в свое время знаменитую фразу: "ЧКа должны быть органом ЦК партии, иначе…она выродится в охранку…"
Попытки к этому вырождению были и в более позднее время, но Сталин твердой рукой сумел сохранить ЧКа, как орган партии и навсегда отбил охоту у одного из временных "деятелей" ЧКа к неограниченной самостоятельности. И об этом нужно бы написать целую книгу, но не пришло пока время.
……………………………………………………………………………
Всей командой залезли мы в трамвай № 14 и поехали на Покровскую ули-цу, в штаб бригады. Мы ехали по многим улицам, мимо больших и малых домов, из которых иные не запоминались, а другие врезались в память на всю жизнь. Неизгладимое впечатление произвело на меня импозантное четырех-этажное серо-гранитное здание института экспериментальной медицины, у подъезда которого стоял и махал нам рукой широкий человек в белом халате и роговых очках. Он чем-то сильно напоминал нам профессора Мамлока из одноименной кинокартины.
На Рабочей, у городского театра, трамвай сделал вынужденную остановку, и толпа немедленно осадила его. Вагон буквально затрещал под напором лю-дей. С гребня кирпичной стены на трамвай и на осаждающую его публику сердито смотрел косматогривый лев.
Вот и островерхий двуглавый монастырь. Двухэтажный, с высокой папер-тью, похожей на купеческую веранду, с облупленным фасадом и с пролом-ленным колокольным куполом, он являл собой живой музей. Но на потре-скавшемся и выцветшем бледно-сером фронтоне вилась свежая зеленая над-пись славянским шрифтом: "Вниду в дом твой, поклонюся дому твоему во страсе моем".
Это изречение казалось туманным и непонятным для моей безбожной ду-ши, но было в нем живое чувство, вложенное древним автором и целыми ве-ками заставлявшие людские сердца или сжиматься в неясной тревоге или сильнее биться в груди.
На паперть монастыря всходили люди, видимо, пришедшие сюда издале-ка: за их спинами были холщовые белые сумки, в руках длинные палки с за-гнутыми ручками. Может и правда, что вера движет горами, а чувство веры движет людьми. Ведь внутри монастыря гудели многочисленные голоса, шло богослужение. С амвона, как и в глубокую старину, снова звучали слова при-зыва встать на защиту святой Руси против немца-супостата. И верующие, от-стояв службу, пойдут в военкоматы, чтобы потом идти на фронт…
Русь, Советская Русь! – вот что сейчас объединило весь наш народ. Все русские люди, если они не вытравили в своей душе и в своем сердце чувство Родины, встали на ее защиту. И церковь благословляла наших патриотов на ратные подвиги. Давно она посылала своего Пересвета, чтобы поразить на Куликовом поле татарина Телебея. Не совсем давно она встала было на оши-бочный путь борьбы с советской властью, но громкие победы советских лю-дей, строительство пятилеток и выход нашей Родины в первую шеренгу пере-довых государств мира убедили в правильности наших путей многих наших противников, поставили на правильный путь ошибавшихся раньше, но ис-кавших истину, людей. И, как не говори, а только гениальная смелость Ста-лина смогла так сплотить людей России для борьбы с фашизмом. Только ге-ниальная смелость Сталина смогла отнять у реакционных сил даже церковь и поставить ее в ряды антифашистов. Об этом нельзя забывать ни нам, ни на-шим потомкам.
……………………………………………………………………………
У монастыря трамвайное "кольцо" повернуло влево, а нам надо было дви-гаться вправо. Мы вышли из трамвая и побрели по Покровской. Навстречу нам двигались верблюды. И, признаться, впервые в жизни увидел я живых верблюдов, впряженных в сани. Они гордо шагали с запрокинутыми голова-ми, закрыв глаза. Уж, не о песках ли Кара-Кума думали они, не о жестком ли саксауле мечтали?
С детства, по книжному описанию, представлял я себе верблюдов могу-чими "кораблями пустыни". И вот, в действительности, по каменным улицам Саратова эти «корабли» тащили огромные русские сани-розвальни, заполнен-ные бурыми буханками хлеба и желтыми новенькими винтовками.
Часто, очень часто жизнь предстает перед человеком совсем другой, чем укоренившиеся о ней наши понятия и представления. И, может быть, пре-лесть жизни в том и состоит, что мы находим в ней сегодня то новое, чего не видели и не замечали вчера…
– Ба-а-а, вот она и наша земля обетованная! – закричал "скупой рыцарь" нашего времени темнокожий Прокофьев с обрюзглым лицом и клоунскими манерами (скупым рыцарем его прозвали не случайно: он торговал когда-то льдом среди зимы). – Смотрите, желтая картонка, а на ней надпись "бри-и-гада" . Нам, как раз, сюда и надо…
Вслед за Прокофьевым мы всей группой ввалились в краснокирпичное здание "обетованной земли". Тесный узкий коридорчик оказался перекрытым своеобразным шлагбаумом, то есть березовым поленом, лежащим поперек коридора на двух дубовых стульях. За поленом стоял красноармеец с винтов-кой и никого в штаб не пропускал.
– Пропускаем только по спискам, – пояснил он. – Бдительность должна быть, товарищи! – уже укоризненно добавил он, когда мы начали настаивать, чтобы нас пропустили или доложили о нашем прибытии.
В это время со второго этажа, перегнувшись через перилку лестницы, вы-глянул старшина.
– О чем докладывать? – крикнул он. – Стойте и ждите. Если на вас имеют-ся списки, вызовут. Если нет, то и стоять нечего… Не принимаем…
И мы поняли, что здешний штаб явно перегнул в вопросе бдительности: чтобы спокойнее жилось, он отгородился "от мира сего" березовым поленом и солдатом с ружьем. Но нам обязательно надо было пробраться в штаб 19-й бригады. А другой дороги, кроме перекрытой березовым поленом, в штаб не было. Началось наше стояние перед березовым поленом. Но в таких случаях люди становятся злыми и очень изобретательными.
Сперва Прокофьев, изобразив на своем лице недоумение и любопытство, локтями толкнул стоявших рядом с ним товарищей.
– Афина-Паллада, говорят, вышла из головы Юпитера, – сказал он. – А из какой головы вышло это березовое полено?
В ответ ему все мы громко расхохотались. А нас было восемнадцать чело-век и от смеха, поэтому задребезжали стекла. Смеялись мы во всю мочь. При-знаться, рассчитывали мы, что смех будет услышан в штабе и доложит о на-шем прибытии. Но…вверху было спокойно. Только дверь поскрипывала, да слышались твердые шаги второго часового за этой дверью.
– Тут без изобретения не обойтись, – таинственным голосом прошептал Прокофьев мне в самое ухо. – Иди, брат, шумни на них по телефону…
С воентехником Кудаевым мы побежали на почту, которая находилась че-рез дом от штаба бригады. При содействии телефонистки, мы связались со штабом по телефону и от имени Саратовского военного коменданта так на-шумели на оперативного дежурного, что березовое полено было немедленно убрано, а нашего старшего команды пригласили пройти наверх для представ-ления.
– Пошло, братцы мои, как по маслу! – через плечо подмигнул нам Про-кофьев, поднимаясь по лестнице. – А то ведь, как на шемякином суде, совсем было дело быком уперлось…
……………………………………………………………………………
Оказалось, что мы прибыли на целых два дня раньше, чем нас ожидали в Саратове. Но…раз прибыли, ничего не поделаешь, надо разместить.
Разместили нас в клубе дома крестьянина на перекрестке улиц Горького и Челюскинцев. Здесь нам было суждено пережить волнующие минуты послед-него дня исторического 1941 года. Мы услышали радиосообщение о занятии 30 декабря Керчи и Феодосии войсками Кавказского фронта при содействии Черноморского флота, о занятии 31 декабря Калуги войсками Западного фронта. Специальным радиовыпуском "В последний час" было оповещено о разгроме второй бронетанковой армии Гудериана. Немецкое отступление от Москвы в ряде мест приняло характер панического бегства. В направлении деревни Внуково немецкие солдаты и танкисты из армии Гудериана бежали не только по трое верхом на одной лошади, но и подвое верхом на бойких ко-ровах.
Мы, живые свидетели наших горьких неудач лета и осени 1941 года, тор-жествовали теперь и с детской резвостью прыгали через стулья, катались друг на друге верхом. Да простят нам наши потомки такую форму выражения ра-дости. Они должны понять, что мы изголодались по этой радости за месяцы, начиная со злополучного часа начала войны.
В ночь под 1-е января 1942 года мы пошли в Саратовский цирк. Там давал свои номера Эдер с семью белыми медведями, с четырьмя пушистыми и че-тырьмя скользкими собачками, с несколькими дрессированными крохотными лошадками типа пони. Были и акробатические номера: трапеции, летающий самолет, хождение артиста по канату со страховым зонтиком в руке.
В заключение программы, под самый купол цирка взмыла свою зеленую кудрявую вершину новогодняя елка, убранная сияющими огнями, золотыми нитями и смешными бумажными попугаями, в одном из которых мы узнали повешенного на веревке Геббельса, а во втором – немецкого радиогенерала Дитмара.
Елка встала неожиданно, как волшебная красавица. С шелестом, вырвав-шись из огромного желтого короба, лежавшего загадочным сюрпризом в са-мом центре цирковой арены, она радостной зеленью и блеском огней разве-селила наши сердца. И сейчас же заиграл оркестр. Звуки "Интернационала" подняли нас со своих мест. Сотни людей начали петь и могучий голос народа наполнил собою огромный нетопленый цирк каким-то особым жаром. Наши лица ощутили прилив тепла, в глазах наших засверкал огонь упорных надежд.
– Да здравствует новый, 1942 год! – загремело под сводами цирка.
Потом замерли звуки оркестровой меди, и нашему взору представился но-вый сюрприз: с грохотом и лязгом, окутанный багровым дымом и оранжевым пламенем, вырос у елки русский богатырь в сверкающих ратных доспехах. С мечом в руке, грозно смотрел он из-под забрала шлема на Запад, готовый к новым боям и новым победам. Мы узнали в этом богатыре наш новый год.
Это случилось в 24 часа по московскому времени. Зал притих. Зазвучали звоны Москвы. Куранты на Спасской башне древнего Московского Кремля исправно продолжали вести счет великому времени.
Утром 1 января 1942 года Саратовские учреждения не работали. Идти по служебным делам было некуда, и мы пошли осматривать город. Мы ходили пешком, ездили на автобусе, передвигались трамваем. На Мирном переулке, оставив капризный и забитый людьми трамвай, мы гурьбой пошли мимо го-родского базара и цирка.
Седой купол саратовского цирка напомнил мне о Курске, томившимся под немецким гнетом. Оба цирка были сходны. Только на курском не имелось та-кой длинной деревянной лестницы, какая висела на цепях на куполе саратов-ского цирка. Потом мы шли по какой-то улице. Я почти не смотрел на дома и на лица прохожих. Все мое внимание оказалось теперь поглощенным горькой думой о Курске. "Цел ли он, придется ли мне снова увидеть этот город, осво-божденный от немцев?"
Задумавшись, я отстал от товарищей.
Вдруг кто-то тронул меня за рукав шинели.
– Дядь, купите книжечек! – воскликнул мальчик, когда я оглянулся. В сте-ганной женской кофте и серой широкой шапке, мальчик держал голыми ру-чонками мягкую циновочную корзину и умолял меня купить его книги. – Я беженец из Белоруссии, – пояснил он. – Мне надо кормиться… Дядь, купи!
Среди книг, торчавших из корзинки, я заметил серый томик Эмиля Золя "Жерминаль" и роман Дель-Валье-Инкла "Арена Иберийского цирка", запря-танный в черный переплет с фигурной серебряной тисненью. Лет пять тому назад я уже прочитал эти книги, но теперь снова купил их у мальчика, бе-жавшего от немцев в большой волжский город. Мальчику надо было кор-миться.
……………………………………………………………………………
На углу улицы Ленина и Астраханской я догнал товарищей. Они стояли перед каменным бюстом Николая Гавриловича Чернышевского, русского мыслителя и революционного демократа. Он в свое время одинаково горячо ненавидел русских помещиков и немцев-захватчиков. О немцах он говорил суровые и справедливые слова, как о "любителях насилия, умеющих говорить языком цивилизованного общества, но остающимися в душе людьми варвар-ских времен".
– О чем ты задумался? – спросил я Жарковского, одного из командиров нашей группы. – В твоих глазах я вижу сплошное страдание…
Жарковский не ответил. Глубоко вздохнув, он взял меня под руку и увлек на тротуар, где стояли все остальные наши товарищи. В этот момент из подъ-езда ближайшего дома, гикая и свистя, вырвалась ватага ребятишек. Они та-щили большой фанерный щит с намалеванной на нем карикатурой на Гитле-ра. Тонкая длинная шея "фюрера" была зажата клещами, на рычагах которых лежали могучие руки. На обшлагах рукавов ярко выделялись государствен-ные эмблемы Советской России и Великобритании. Прекрасная идея! – по-думал я. – Рано ли, поздно ли, но она станет реальным фактом…»
Ребятишки помчались по улице Ленина, к какому то заводу, во дворе ко-торого высилась деревянная водонапорная башня пирамидальной формы. Не-которое время мы шли вслед за ребятишками, потом свернули в первый по-павшийся переулок.
Долго мы колесили по улицам и переулкам, и вышли, наконец, на улицу с аккуратненькими эмалированными дощечками на домах и с белой выпуклой надписью на дощечках: "Улица Немреспублики".
У нас удивленно поднялись брови. "Неужели местные власти не нашли нужным стереть с гранита саратовской улицы имя изменницы? – подумал ка-ждый из нас. – Почему нестерто это имя с гранита улицы, когда наш народ уже стер с лица земли саму изменницу?" Нам стало досадно, и мы ускорили шаг, чтобы быстрее выйти из этой улицы со странными дощечками на домах.
Мы шли молча. Навстречу нам, звеня и покачиваясь, бежали трамваи с холстинными и фанерными плакатами и с лозунгами "Смерть немецким ок-купантам!", катились автомобили, шагали саратовчане. Они кутались в высо-ко поднятые меховые воротники, так как начиналась метель.
Выйдя на Октябрьскую улицу, мы повернули налево, к волжскому спуску. Отсюда было видно, как на волжском льду, невзирая на вьюгу двигались лю-ди на коньках и лыжах. Иные из конькобежцев столпились у закованного льдами парохода с молочно-белым обледенелым трапом и синим дымком над будочкой палубного сторожа. Они здесь прятались от пронизывающего ветра и снежной пыли, курившейся вокруг наподобие банного пара.
Лыжники, наоборот, споря с ветром, медленно подвигались к противопо-ложному берегу Волги, покрытому рыжей зарослью замороженных и ощи-панных ветром кустов низкорослого тальника.
От парохода отделилась одинокая человеческая фигурка и двинулась в нашу сторону. Было в ней что-то знакомое нам, но издали трудно было опре-делить, что же именно.
Но фигура все приближалась, принимая ясно видимые очертания, и мы узнали, наконец, что к нам шел один из работников штаба 19-й бригады.
Мы окружили его, засыпая кучей вопросов насчет обеда, и он написал нам записку в бригадную столовую, на проспект Кирова. Конечно, туда было не близко. Но, как говорит русская пословица, «волка ноги кормят». Пошли и мы искать эту столовую.
По пути я купил в киоске газету "КОММУНИСТ" за 30-е грудня 1941 ро-ку.
В холодном Саратове на нас дохнула со страниц этой газеты киевская от-тепель. Ведь, временно, столица Украины жила теперь в Саратове, но была полна надежды снова вернуться на крутой берег седого Днепра. И эта пора должна была придти, как и должна была придти весна на Волгу.
В столовой я прочитал газету и записал в тетрадь несколько строк из опубликованного в ней очерка "Памятна ничь". В этих строках говорилось: "Навальними ударами Червона Армия жене земерзлих, виснажених, парши-вих нимецьких псив все дали и дали на захид. Килька днив пидряд ми гнали фашистив, з боем викурювали их з населених пункт в на морозь… В цей час до мене пидбигли сержант Иванов и червонариець Новиков. Втрьох ми обез-зброили екипаж танка. Всього ми захопили за цю вилазку 6 гитлеривських офицерив, серед яких були нагорождени зализними хрестами, 2 солдатив…"
Вот они – поля войны на нашей земле! Стоило ли гитлеровским офице-рам-танкистам, завоевывая "железные кресты", топтать своими танками всю Европу, чтобы попасть потом в плен к украинским разведчикам-пехотинцам?
 Красная Армия заставит всех немцев поставить этот вопрос перед собой.
– Смотри, какое красивое здание! – толкая меня локтем, воскликнул Про-кофьев и показал пальцем в окно. – Полюбуйся им, а мне дай почитать газе-ту…
Я хотел было рассердиться на Прокофьева за то, что он оторвал меня от газеты, но раздумал. Сквозь не замершие оконные стекла действительно было видно красивое серое здание консерватории с четырехэтажным центром и трехэтажными крыльями. На цементированном фронтоне, между стрельча-тыми готическими окнами третьего этажа центра здания, сидели пять гипсо-вых собачек, скульптуированных в позе «лающих на луну». Ниже собачек, над улицей висел огромный балкон с чугунной решеткой и с подпиравшими его фигурными чугунными столбами. У подножия столбов, кутаясь в черно-бурые горжетки, смеялись чему-то молодые красивые студентки в желтых длинных – по локоть – гарусных перчатках.
Под окном плавно прокатила правительственная машина.
– Это наркомфиновская, – сообщил мне Аверьянов, бывший работник наркомфина, а теперь – мой товарищ по оружию. – В Саратове не только раз-местился Киев, но и правительственные учреждения РСФСР.
Кто бы мог из нас подумать, кто бы мог год тому назад допустить об этом мысль? Но это произошло. Это случилось, и мы не станем и не должны скры-вать факт перед нашим потомством, ибо мы твердо решили не только возвра-тить Родине ее земли, возвратить себе наши очаги, но и придти в Германию и покарать ее. Наше нынешнее горе и наш стыд отступления мы искупим своей кровью и победами. Больше ни чем нельзя этого искупить. И мы никогда не позволим, чтобы дети и внуки наши упрекнули нас в трусости или слабости. Но пусть знают они, что огненными муками терзались наши сердца и души, когда мы были вынуждены временно отходить на Восток. Под Лычково мы остановили врага в сентябре 1941 года. Там дрались с немцем многие. В чис-ле их была и моя ученица – студентка медицинской школы – Галя. В декабре 1941 года наши полки остановили немца под Москвой и погнали их на Запад. Скоро мы сформируемся снова и пойдем на фронт, чтобы громить немцев везде.
……………………………………………………………………………
Пообедав, мы еще успели до наступления темноты сходить на Волжскую пристань. Там в одной из пекарен свободно продавали прекрасные саратов-ские баранки.
От пристани поднималась в гору захолустная улица Приютская. Здесь торчали, как ветхие зубы, подмытые водой домишки. Люди давно покинули их и теперь помаленечку разрушали. Кругом валялся щебень, серые щепки и песок. Во дворе, за развалинами какой-то толстой стены, шумела очередь за баранками. Друзья, этого тоже нельзя забывать! На седьмом месяце вели-чайшей войны и колоссальных бедствий, пережитых страной, мы все же су-мели купить в Саратове сколько угодно румяных, пахучих и совсем еще горя-ченьких баранок. И когда мы их ели, то невольно думали: "Как могуча все-таки наша страна, Советская Родина!"
Поздним вечером возвращались мы всей гурьбой в дом колхозника. Воз-вращались, приятно утомленные ходьбой по саратовским улицам, сутолокой дня и городскими шумами. Над городом висело белесое облачное небо, стру-ившее на землю реденький призрачный свет, так как за облаками сияла луна.
Крепчал мороз и под нашими ногами пронзительно скрипел снег. Звонкое эхо этого скрипа отзывалось в подворотнях, в уличках и проездах, во дворах, будто кто-либо дробил там толкачом лед или стекло.
Ветер почти утих, и прекратила крутить вьюга.
……………………………………………………………………………
Утром 2 января 1942 года мы получили новое назначение и завтра должны были выехать в Никольские лагери на формирование Н-ской части.
Я поспешил к Саратовскому почтамту, чтобы отправить телеграмму в Ан-дижан, где маялись в эвакуации моя семья.
На улице Чапаева, где находился почтамт, я добрался трамваем № 11, по-том немного прошелся пешком по многолюдному тротуару.
Почтамт произвел на меня сильное впечатление. Стекло и никель, бесчис-ленное множество служебных окошек и безукоризненная вежливость служа-щих, отменная быстрота обслуживания. Такое, к сожалению, даже в мирное время имелось не во всех городах России.
Сдав телеграмму и купив несколько конвертов, я направился к выходу, где ожидал меня один из товарищей. При выходе из зала я загляделся на большое панно, написанное красками прямо на стене. Это был "Вид на Замоскворе-чье". Заглядевшись, я прозевал во время проскочить через вращающуюся дверь и она, под смех публики, стукнула меня по спине одним из своих крыльев. Конечно, стукнула она меня не очень больно, даже совсем не боль-но, но со стороны это выглядело так комично, что публика в вестибюле бук-вально гоготала, кивая на меня головами и подбородками.
Среди гоготавших я заметил одного попа в странном костюме. Несмотря на трескучий январский мороз, поп этот щеголял в прорезиненном черном плаще, в женских полусапожках со вставными резинками у щиколоток, в ма-терчатой стеганой в клетку серой шляпе старинного фасона "водолаз", в бе-лых шерстяных чулках, в холявы которых были вобраны клешины бурых байковых штанов. "Где я видел эту комичную личность с мутными синими глазами, с коротким толстым носом, с широкой рыжей бородой и жиденькой косичкой волос, перевязанных голубой лентой?" – подумал я, всматриваясь в продолжавшего веселиться и хохотать попа. Напрягши память, я вспомнил. В мае 1935 года, возвратившись с Дальнего Востока, на паперти Александров-ской церкви в Гуменской слободе города Старого Оскола, я сражался с этим попом, диспутируя тему "Был ли Христос?"
Это, помнится, было мое первое публичное выступление после заверше-ния своего заочного антирелигиозного образования в Ново-Сибирском фи-лиале Всесоюзного антирелигиозного института. Тогда этот поп не только был побежден в споре, но еще и дополнительно оскандалился перед тысячной публикой. Уходя с паперти, он выронил из рукава антирелигиозную книжку Артура Древса "Миф о Христе", которую, оказывается, втихомолочку почи-тывал и даже носил с собой.
Теперь я смело подошел к попу.
– Что вы здесь делаете, отец Т…? – спросил я его в упор.
Он узнал меня и блудливо заморгал глазами, до крайности смущенный внезапной встречей.
– От бедствий пасусь, – выговорил он, наконец, певучим голосом. – Град наш и слободы его супостаты немецкие огню предают и во прах обращают… Дух мой и глаз божий велят мне стать на защиту Руси в меру мизерных сил моих… В Саратове я проездом, а путь мой лежит в Ульяновск, в епархию Всероссийскую за воспомоществованием и советом. Как скажут там, так и житие свое определю. Может, за черту фронта пойду в партизанские деревни. Может, в другое место назначат. Теперь я обновленец и волю первоиерарха нашего, отца Александра Введенского, со смирением соблюду…
– Дело хорошее, – сказал я. – Делайте, отче, как Россия велит. Если после войны встретимся, побеседуем с вами еще и об Артуре Древсе…
Поп заулыбался.
– Злопамятен ты, зело злопамятен! – сказал он, приложив руку сначала к краю своей матерчатой шляпы, а потом к груди.
На этом мы и расстались. Поп засеменил к окошечку телеграфа. Публика, наблюдавшая за моим разговором с попом, перестала смеяться и внимательно рассматривала нас, а потом она молча расступилась и пропустила меня к вы-ходу. Некоторые из публики даже посторонились от меня, будто на мне была одежда из ежовой кожи и я мог иглами своими разодрать чье-либо пальто.
……………………………………………………………………………
На верхнем рынке, куда мы зашли поглазеть на публику и купить молока, на всех будках пестрели афиши. Они сообщали, что в театрах идут постанов-ки "Фельдмаршал Кутузов", "Надежда Дурова", "Евгений Онегин", а в цирке – все тот же "Эдер и собаки".
У рекламных будок колхозницы усердно ругались с городскими женщи-нами за цены на масло, на капусту и огурцы. Потом, примирившись и найдя какую-то среднюю линию в рыночной политэкономии цен, они производили куплю-продажу. При этом сельские женщины ревниво и по десятку раз пере-считывали деньги, а городские – с не меньшей ревностью просматривали на свет круги коровьего масло. Если был в нем толченый картофель, то обозна-чалось темное не просвечиваемое пятно, и деревенским хозяйкам приходи-лось тогда уступать в цене.
Светлоглазая колхозница в нагольном тулупе и огромном вязаном белом платке, наливая нам молока во фляжки, с серьезным видом жаловалась на жизнь. Но жаловалась она так, что мы не смогли удержаться от смеха.
– Настала нынча, – говорила она, – время слабая, ваенная. Вот и народ ос-лабел: по пятнадцать раз женются и все говорят, что их семью разбомбила. А наши сестры-дуры – верють, замуж за любого ваенного летять. Только пома-ни пальцем ей, летять. Иные по восемь разов за эту время замуж вышли, а иные отяжелели от ентого, прибавку в семействе ждуть. Вот она какая, слабая жизня стала…
…………………………………………………………………………….
В полдень я выбрался на улицу Горького и долго любовался саратовскими видами, находя в этом истинное утешение от всех тревог и мучивших меня мыслей. От угла Челюскинцев улица Горького спускалась в низину, потом снова поднималась в гору и упиралась в заснеженный меловой хребет и в холмы, покрытые черными голыми кустарниками. В самой низине улицы бе-лела церковка. Ее колокольня, лишенная кровли и верхнего ряда кирпичей, походила на сказочную башню, с которой вот-вот должна ударить медная пушка или полететь тучи перистых стрел. Но пушка не била и стрелы не ле-тели. Над башней кружились хороводы белых и сизых голубей, а на стенах ее копошились до смешного маленькие человеческие фигурки. Похожая на бу-рый дым, курилась пыль над ущербными краями стены: люди ломали кирпич и по длинным дощатым лоткам спускали его на землю.
Продрогнув на ветру, я повернул на улицу Челюскинцев, намериваясь ид-ти на отдых в дом крестьянина. Навстречу мне, гремя коваными сапогами, двигалась группа военных. Еще издали они показались мне особыми, не на-шими. И, действительно, это оказались поляки, одетые в русские шинели и в желтые английские ремни с портупеями и сверкающими пряжками. Солдаты были в серых папахах с серебряным орлом польской династии Пястов. На плечах поляков были мягкие зеленые погоны с белым вензелем "М".
В тот момент, когда я поравнялся с польскими солдатами, из соседнего дома вывернулся офицер в красивой цветной конфедератке. На его погонах сверкали три медных звездочки.
Солдаты, стукнув каблуками, проворно вытянулись "во фронт" и, прижав пальцы к обрезу шапки, почтительно пропустили мимо себя козырнувшего им офицера. Потом они медленно пошли вслед за ним, приотстав из-за веж-ливости шагов на двадцать-тридцать от него. Разговаривали они по-польски, и я понял только два слова "Татищево" и "Сикорский".
"Наверное, польский главнокомандующий генерал Сикорский обещает прибыть в Татищевский польский лагерь, – догадываясь, подумал я. Что предпримет этот генерал теперь, когда маневрировать и притворяться ему почти стало невозможно?"
……………………………………………………………………………
Во всяком случае, поляки на улицах Саратова! На их папахах и конфеде-ратках мерцают серебряные орлы… Невольно вспомнилось мне заявление старого польского пианиста, кажется, Падеревского, сделанное в Париже еще в 1939 году о том, что он "…до тех пор не прикоснется к клавишам пианино, пока не будет снова парить над Польшей ее орел…" И напрасно тогда зубо-скалили некоторые газеты, заявляя, что "Навсегда придется умолкнуть пиа-нино Падеревского…"
Дело не во времени. Надежда всегда сильнее любых сроков…Конечно, Падеревского, пожалуй, не следует пускать в Польшу (он является ягодой од-ного поля с президентом Рачкевичем, которого польские крестьяне отхлеста-ли розгой в день его эмиграции с польской территории в сентябре 1939 года), но пястовскому орлу с клювом западного направления мы, наверняка, помо-жем снова парить над Польшей. В какой форме будет эта помощь, покажет будущее…
Уже и поляки скрылись из вида, а я, забыв о холоде, продолжал стоять на улице, охваченный раздумьем. Перед моим взором, точно нагромождения ку-чевых белых облаков серебрились вдали заснеженные меловые холмы и соп-ки, к которым убегала улица Челюскинцев.
Саратов стоял на горе, окруженный в свою очередь сопками и зарослями, хребтами и ярами. "Для обороны он очень удобен, – вдруг мелькнула у меня непрошеная мысль, и мне стало от этого невыносимо больно в груди, заще-мило сердце. – Неужели и сюда придет война? Нет, до Саратова немцев не пустим». Не пустим!" – сказал я вслух и еще раз окинул взором дома и улицы этого красавца-города, беспокоясь о судьбе которого, я тем самым думал и беспокоился о судьбе всей моей Родины, о судьбе человечества.
До свидания Саратов! Завтра мы покинем тебя, едва забрезжит рассвет.

30 декабря 1941 года– 2 января 1942 года
Саратов.