Когда я остался один и защелкнулся замок в двери, я занялся осмотром камеры. Он не занял много времени. Кровать оказалась железной и привинченной к стене, стол и стул подъемные и тоже железные, и тоже приделаны к стене. Затем судно, тоже железное. Новостью были для меня кран для воды и раковина под ним, и газовый рожок, и пуговка у двери для звонка. Но тюрьма все-таки была тюрьмой, и не скажу, чтоб я чувствовал себя счастливым. Теперь, когда я пишу эти записки, мне противно все в этом страшном, мерзком доме. Противны его железные ворота и решетки, противны и полковник, и его помощник, и все старшие и надзиратели. В особенности противны те, кто лгал своей фальшивой вежливостью и мягкостью и предупредительностью. До сих пор еще живо и остро во мне какое-то злое, ненавистное чувство ко всему этому поганому и ненужному учреждению, и возмущает то ненужное унижение, которое мне пришлось переносить целых четыре месяца. При императоре Николае тюрьма была тюрьмой. С вами обращались сурово, но прямо; теперь же вас пытают с приятной улыбкой и, выпуская кровь по капле, беседуют при этом о посторонних светских предметах, точно вы сидите в салоне.
Если взглянуть на дом предварительного заключения с птичьего полета, то его можно принять за фабрику: внутренний (надворный) фасад с маленькими окнами совсем фабричный; но железные решетки в окнах открывают секрет тюрьмы, а выглядывающие через окна головы арестованных (хотя это и запрещено) производят щемящее впечатление. Все заключенные — несчастные только более или менее, и труднее всех переносят заключение "интеллигенты". Я видел, как плакали навзрыд, как дети, седые старики. Дубецкий, герой черной банды, когда поступил в тюрьму, весил семь пудов, а высидев год — только четыре пуда. Это мне говорил фельдшер, не имевший никакой причины говорить неправду. Это доставляло немалое развлечение, особенно вначале, потому что приходилось слышать разные разговоры, иногда очень интересные. На одной из прогулок я разобрал из слов Дубецкого: "Да ведь у меня одиннадцать человек детей, чем им жить... держат больше года!.. Ну пойду в каторгу, по крайней мере, буду знать, за что... А теперь, ах они подлецы, палачи... они бы заглянули ко мне в душу, всю вымотали..." Больше других страдал Сафонов (банкир, заключенный за мошенничество). С ним делались какие-то нервные припадки. Иногда внезапно раздастся отчаянный крик, точно душа лопнула или человек расстается с жизнью: "Палачи, разбойники, сосите кровь!" Это кричал Сафонов, и его страшный крик проникал в каждую камеру, и вслед за тем то здесь, то там раздаются какие-то рычания, и вся тюрьма чувствует переполох. А то раздается дребезжание разбитых стекол: это какой-нибудь заключенный в порыве отчаяния разбил у себя раму. И точно электрическая искра пробежит по всем камерам, и все арестанты начинают бить у себя стекла. Битье стекол практиковалось в доме предварительного заключения довольно часто. И к нему привыкли все, не исключая и начальства. Вначале, не зная, в чем дело, я после одной подобной истории спрашиваю надзирателя: "Что это такое?" — "Это арестанты бьют стекла", — ответил мне совсем спокойно надзиратель. Битьем стекол выражали свой протест только уголовные, "привилегированные" (уголовные) больше нервничали. С Сафоновым, например, случались аффекты, и он бывал иногда до того возбужден, что походил на сумасшедшего. Когда власти являлись к нему в камеру для его укрощения, Сафонов говорил, что он не может справиться с собой и сам не знает, что с ним делается. Так что наконец его решили перевести в больницу умалишенных. Казак Уваров (офицер, разжалованный за воровство и опять судившийся за воровство) и на моих глазах в четыре месяца очень изменился: старел и плешивел. Аффекты его выражались в том, что он открывал себе кровь. Раз он выпустил из руки целую тарелку крови и послал ее к прокурору. Миронович, судившийся за убийство, отличался усиленной религиозностью. Он не пропускал ни одной обедни. В церкви почти всю службу стоял на коленях и беспрестанно клал земные поклоны. Это он делал вовсе не напоказ. У себя в камере он тоже молился беспрестанно, и нередко ночью, часа в два-три, его видели надзиратели (в секрет) молящимся на коленях.
Помню еще одного уголовного, личность загадочную и меня заинтересовавшую. Он помещался надо мною и обыкновенно ходил почти всю ночь. Вначале это меня очень раздражало, но потом или оттого, что я привык, или из симпатии к верхнему соседу, а его ночная ходьба возбуждала во мне к нему участие. От фельдшера я узнал вот что. Мой ночной беспокойный сосед — убийца, осужденный за убийство и бежавший из Сибири. Он содержится уже три года, сперва приговорен к каторге и к шестидесяти ударам плетей. От заключения ли или от приговора суда, бедняга заболел падучей болезнью и страдал сильным расстройством всей нервной системы. Арестант вообще тихий, приличный и, как видно, человек образованный. В этом мне пришлось скоро убедиться.
Свободное копирование
