Сколько я помню, офицеры повыше и большие начальники старались подражать императору Николаю, а офицеры поменьше — великому князю Михаилу Павловичу. Михаил Павлович называл себя первым слугой царя и, как первый слуга, хотел быть первым верноподданным и первым примером того, как следует служить и повиноваться. Михаил Павлович давал первый тон и в одежде. Шляпа у него была громадная, сюртук длинный, полусабля большая, тяжелая, калош он не носил и строго следил за тем, чтоб и офицеры их не носили. Каменский и в форме, и в манере обращения с подчиненными, то есть с нами, копировал Михаила Павловича. Даже называя нас "бабами", он только повторял его, но был человек добрый, любил детей и наводил на нас страх, вероятно, тоже потому, что так же поступал и великий князь.
Еще крупнее казался нам баталионный командир, полковник Павлов, которого мы боялись больше Каменского, хотя он никогда на нас не кричал и в обращении был всегда вежлив. Мы его видели обыкновенно раз в день, через классные стеклянные двери, когда он проходил по коридору, сопровождаемый свитой из ротного командира, дежурного офицера, эконома и т. д. Самым же большим человеком был директор, полковник граф Ламсдорф. Он тоже имел обыкновение проходить по коридору, когда мы сидели в классах, но свита его была полнее и торжественнее, потому что в ней участвовал уже и баталионный командир. Наш страх усиливался еще и тем, что граф Ламсдорф говорил певучим тенором. Голос его слышался уж издалека, затем становился все громче и громче, потом в стеклянных дверях мелькала стройная фигура графа Ламсдорфа, а за нею его свита, и нам ясно, отчетливо слышалось его певучее картавленье, потом голос, постепенно стихая, замирал в отдаленье — наше напряженное состояние кончалось, и как будто, мне помнится, что это напряженное состояние разрешалось общим вздохом, в котором принимали участие и учителя.
Обыкновенно граф Ламсдорф в классы не заглядывал. Он ведал только общее благоустройство и благочиние и старался воспитывать в нас хорошие манеры. Для этого он приходил иногда на уроки танцев и даже сам показывал, как в пятой фигуре французской кадрили следует делать грациозное соло. Но случалось, что, проходя мимо класса, граф Ламсдорф сам отворял дверь и звучным, громким голосом произносил чью-нибудь фамилию. Что за тем происходило, пожалуй, даже не поддается описанию. Расскажу один случай. В классах стояли у нас очень широкие шкапы с ящиками. У каждого воспитанника был свой ящик, в котором держались книги, бумага, тетради, перья. Ниже ящиков было большое свободное дно, очень удобное для спанья. Кто не знал урока, обыкновенно ложился на это дно, шкап запирали, и, если учитель вызывал спрятавшегося воспитанника, мы отвечали: "Болен". Вот таким больным сделался раз Белопольский, самый высокий из нашего класса, и если я не ошибаюсь, то и самый ленивый. Граф Ламсдорф, проходя по коридору, подойдя к нашему классу, отворил дверь, звучным картавым тенором произнес: "Белопольский", — и прошел дальше. Белопольский выскочил из шкапа, совершенно растерянный и бледный, как полотно: забыл он тут и класс, и учителя, удивленного внезапным появлением Белопольского из шкапа, и, обращаясь то к тому, то к другому из товарищей, дрожащим шепотом выкрикивал: "Дай мне ножик, дай мне ножик", — "Зачем тебе ножик?" — "Я обрежу палец". Ножика Белопольскому, конечно, никто не дал, и он в паническом страхе ушел на расправу.
Свободное копирование
