В половине августа 1833 года (мне еще не было девяти лет) меня отдали в Лесной институт. Это было заведение совсем иного типа, чем Александровский корпус Институт состоял в ведении графа Канкрина (министра финансов), который очень заботился о развитии лесного образования. Летом Канкрин жил в одном из флигелей института, совсем рядом с домом, в котором помещались мы, по заглядывал к нам редко, и вообще его близкое соседство с нами не чувствовалось; нас никто не подтягивал, и нам жилось свободно и легко. Канкрипа мы любили, во-первых, потому, что его не чувствовали, и, во-вторых, за его "демократизм". Он обращался очень просто, имел привычку говорить "батюшка" (нас тоже звал "батюшками"), и хотя носил военную генеральскую форму, по имел совсем домашний, "штатский" вид. У нас о Канкрине ходили разные анекдоты. Рассказывали, между прочим, что раз к Канкрину приехал генерал Муравьев — и он его не принял, а вслед за тем явился мужик-подрядчик — и он его принял. Это нам очень правилось.
Лесной институт был заведением штатским, и нас держали очень свободно. Уже с ранней весны начинались практические занятия в питомниках и в институтском лесу, и с утра мы уходили врассыпную, с лопатами, на работу, иногда довольно далеко. Сохранилось у меня воспоминание о "переугливании". Это было уже совсем свободно. Вся работа производилась воспитанниками; мы сами приготовили "место", сложили костер, обложили его землею и дерном, сами подожгли его и управляли горением. Костер нельзя было оставлять без надзора ни днем, пи ночью, и мы, разделившись на партии, ходили на работу по очереди. И все это без всякого начальнического надзора и вмешательства. Переугливание продолжалось недели три, велось очень хорошо, и уголь получился превосходный. Мы очень гордились этим успехом.
В первых моих воспоминаниях о Лесном институте не сохранилось ничего цельного; осталось только общее впечатление чего-то очень свободного, светлого и хорошего. Даже погода тогда была только хорошая; по крайней мере, я не помню никаких других дней, кроме солнечных. Вероятно, по этому же закону ярких воспоминаний я не помню, чему нас учили. Сохранились у меня воспоминания лишь о трех учителях: Александре Александровиче Комарове (друге Белинского), Сорокине и Е. А. Петерсоне. Петерсон воспитывался в нашем же институте, потом был послан за границу, где пробыл около десяти лет, и, по возвращении, поступил к нам преподавателем. Это был новатор и прогрессист, усердно старавшийся пересаживать к нам европейские понятия и порядки. Впоследствии только ему мы были обязаны тем, что у нас читалась политическая экономия, изгнанная в то время даже из университетов. Политическая экономия называлась у нас официально "энциклопедией камеральных наук", подобно тому как впоследствии "Вильгельм Телль" Россини был переименован в "Карла Смелого".
Энциклопедию камеральных наук читал Шмальц (кажется, сын дерптского профессора), и его политическая экономия отличалась от всех других политических экономии одним новым видом ценности — "индивидуальной", с которой потом мне уже не случалось встречаться ни в одном экономическом сочинении. Шмальц читал бойко, красиво и умел для пояснений подбирать меткие примеры. Когда дело доходило до "индивидуальной" ценности, Шмальц прибавлял: "Например, жених дарит невесте розу".
Свободное копирование
