* * *
Ночь выдалась лунная. Подморозило. Заступив на пост, подошел я к телу власовца. Смерть изменила его лицо, убрав гримасу боли. Длинные ресницы прикрыли глаза, при свете луны лицо парня выглядит спокойным, по-детски лукавым, шухерным... Шухерным!! И узнаЮ я... я ВСПОМНИЛ!! Вспомнил, как стремительно мчалась к дивной синеве Чёрного моря гибкая лента поезда, а озорной чернявый пацан Ежак лихо бацал степ на качающейся вагонной крыше. Бесшабашная кодла, горячее южное солнце, пьянящий вольный ветер!... Ах, ты Ёжик - Ежачило, как хорошо тогда нам было! Эх ты, Ёжик, Ёж, Ежак... что же ты погиб вот так? И о чём думал ты в последние часы своей недолгой жизни, когда сидел в мансарде? Один. Раненый и беспомощный. Истекая кровью, смотрел, как садится солнце. Смотрел на последнюю в недолгой жизни вечернюю зорьку и, быть может, стихи вспоминал, которые нам когда-то читал:
Умыраючи дывывся,
Де сонечко сяэ...
Тяжко-важко умыраты
У чужому краю...
"Тяжко-важко умыраты у чужому краю". Но ты ждал смерть спокойно. Не метался, как курица с отрезанной головой. Сидел и ждал встречу со смертью, как ждёт уставший человек приближение желанного сна. Ожидая смерть, быть может, вспоминал ты руки мамы тёплые, ласковые руки, которые тебя спать укладывали когда-то, и лицо мамы с ясными, как и у тебя, карими очами, с такими же длинными ресницами... вспоминал ты и своего весёлого белозубого батьку, храброго знаменосца легендарной Первой Конной, батьку, о мужественную шершавую щёку которого любил ты потереться перед сном своей нежной детской щёчкой...
Не-е-ет!! Такие мармеладные мысли - для мамсиков, -- маменькиных сынков - комсюков, как наш ротный, который вырос под материнским крылышком, воспитывался в пионеротряде "с весёлым другом барабаном!" А ты - вор, одинокий волк, матёрый череирище по ноздри хлебнувший монотонной и многотонной тоски одиночества среди людей. Не напрасно "родная партия" столько сил и злобной выдумки затратила на то, чтобы из тебя вырастить одинокого волка! Как волк, попавший в капкан, морщась от боли, думал ты, как подороже отдашь свою жизнь. Не по-чесеирски было бы слабонервно взрывать себя гранатой. Такая пиротехника - для трусоватых комсюков. Ты парень шансовый, рисковый. Захотел напоследок, ещё разочек, потешить свою ненависть и дать прикурить недоумкам, которые защищают эту мразь НКВД-шную и Сталина! Чтобы ещё несколько похоронок отправились бы в ненавистную Сесесерию с твоего благословения!
Стиснув зубы от боли и злости, думал ты думу чесеирскую про далёкие северные лагеря, где глумятся чекисты над самыми дорогими для тебя людьми. И глумятся ли ещё? Небось, давно оплакали Колымские вьюги вмерзшие в злую северную землю косточки наших родителей! И, унимая нетерпеливую дрожь в пальцах рук, терпеливо ждал ты, когда же откроется дверь в мансарду? И тогда наступила бы последняя в твоей жизни минутка для искрометной чечёточки, которую исполнил бы увесистый шмайсер в твоих слабеющих руках. Содрогаясь, вместе с дёргающимся шмайсером, в последний раз испытал бы ты самую благородную изо всех человеческих радостей - радость мщения!
Вспоминал ли наши отначки на шарап?... а почему ты так пристально смотрел на меня? Неужели... узнал?? Да, конечно же, -- узнал!! И передо мною сгалился ты, рассчитывая, что оценю я твой прикольчик?! А сказал бы слово: "Ежак", -- я бы понял! Всё понял сразу! А зачем ему, что бы я понял? Если не хотел он ставить меня в сложное положение... а то и побоялся, что я тебя буду спасать, а это ни к чему ни тебе, ни мне... Лучше быстрая смерть здесь, чем медленная у садистов из "смерша"! Да и жизнь твоя закончилась прежде, чем ты в этой мансарде оказался: конец войны - это конец твоей жизни, в которой была одна радость - мстить! А какой же шухерной пацан был... выдумщик, рассказчик - куда там Аверченкам, да Зощенкам! Если бы не жизнь сволочная, какую устроили "родная Партия и лично...", то какой человечище весёлый и бесстрашный жил бы! Эх, Ежак...
Светает. Сменившись с поста, хороню Ежака под клумбой возле дома. И Лёха, сменившийся с караула, помогает мне, не спрашивая: зачем и почему? Понятно, -- дружок детства. Именно - детства, потому что в войну врезались мы прямо из детства, не расчухав юности. На кухне, посереди которой, как тягач на форсаже, храпит старшой Акимов, беру я новенькую разделочную доску и пишу на ней химическим карандашом, каким солдаты мамам письма пишут:
Пасынок Родины
ЕЖАК
18 лет.
Я помню тебя!
ПРОСТИ.
Рыжий.
28.04.45
Прибиваю доску к дереву, над клумбой. Стою, думаю. Потом, вздохнув, отрываю эпитафию и закапываю её поглубже в могилу, чтобы не откопалась. Так-то лучше. Ежак, как и я, не афишировал место отдыха. Слаще спится, когда ото всех хорошо заначен. И хозяину клумбы приятнее цветочки нюхать, если не будет знать про Ежака. Весёлые, радостные цветы будут расти на твоей могилке, Ежак. Ты - тоже весёлый... был. Спи! Пусть земля тебе будет пухом! Залезаю под шинель, прижимаюсь к Лёхиной спине и шепчу слова Графа:
"Опять рука провидения! - прошептал он."
Конец репортажа 25.
Свободное копирование
