Воробушки - 1

Войлошников Александр

Пятая печать. 2-я часть

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

Репортаж 15

ВОРОБУШКИ

Прошло семь месяцев.

Время - июль 1940 г.

Возраст - 13 лет.

Место - городок из глубинки.

Грязных улиц странники

В забаве злой игры,

Все они карманники,

Весёлые воры.

(Есенин)

Не выспавшись, покидаем на рассвете поезд в тихом провинциальном городке. При этом, увеличиваем население городка на шесть "социально опасных элементов". Намерения наши криминальны: нарушить баланс в отчётности советской милиции по соотношению "преступления и наказания" не в пользу милиции. В утренней тишине городка деловито, как пчёлка, прожужжал одновагонный трамвайчик. Поглядев на мирно спящий городок, как Кортес на Мехико, Голубь изрёкает:

-- Зуб ставлю, -- фарт светит! Город непуганых фрайеров... и марочка уже жужжит от нетерпения!

Мирно спят аборигены городочка в этот ранний утренний час, не подозревая о том, что мы внедрились в их тихое гнёздышко. Сладко похрапывает абориген, которого злой рок изберет сегодня, как жертву в нашем криминальном сюжете. Подглядеть бы: какая пакость ему снится?! От бодрящей утренней прохлады, наполненной ароматом отцветающих акаций, организм Штыка выделяет юмор:

-- А чем же тут дышать, коль воздуха и не видать?

Узнав, что трамвайная остановка вблизи сберкассы, Голубь, по пути в кишкодромчик, точкует план. Не привлекая внимание, не спеша бредём по уютно провинциальному городку, не изуродованному советским модернизмом. На городской площади, мощенной старинным булыжником, любуемся величественным храмом.

Сбиты, изуродованы барельефы на стенах его, сняты кресты и колокола, но стены не взорваны из-за их несокрушимой толщины и используется храм с пользой: под овощехранилище. Гармония его спокойных, величавых форм, вознесённых в небо, восхищает наши беспризорные души, пребывающие в конфликте с нравственным и с уголовным кодексами. Как говорит Голубь: "Каждый рождён подсудимым, но об этом сам не знает, пока не попался". Мы про это знаем, помним и стараемся не попадаться.

Полюбовавшись храмом, опускаем взоры на землю грешную. Тут, в центре площади, неуместно и оскорбительно, как кукиш, торчит на фоне величественного храма, пузатенькая, как пасхальное яичко, ширпотребная скульптура Ленина. Облупившийся гипсовый памятник, со следами тонкого слоя бронзовой краски и толстого слоя внимания голубей, иллюстрирует верноподданнический монументализм.

Перстом, кичливо торчащим из неестесственно вздёрнутой лапки, указует монумент на павильон "Пиво-воды". Воды присутствуют на вывеске, как почётный член президиума. В павильоне торгуют разливной водярой. Этот факт подтверждается живым и радостным гомоном жизнерадостных аборигенов, с раннего утра гужующихся внутри павильона.

-- Триумфатор обхезанный! - хихикаю я на статую.

-- И храм и срам... и смех и грех, -- добавляет Голубь.

Остальные похмыкивают, сравнивая великолепие собора и пролеткультовский шедевр на тему: "соблазнитель Крупской". Эта пузатенькая фигура украшает все города России. Площадь окружена массивными, как крепостные бастионы, купеческими домами, рассчитанными на вечность, как пирамиды. В бастионах - советские госучреждения. Горком в самом солидном, с колоннами.

Перед учреждениями - доски почёта с фотографиями передовиков канцтруда. По их поблекшему виду понятно: они тут насовсем, как на кладбище. А на фасадах учреждений - пароксизм крикливых лозунгов: "Догоним и перегоним Америку!", "Даёшь пятилетку в четыре года!", "Нам путь указан Ильичом!".

Этот лозунг висит на павиллионе "Пиво-воды", подтверждая правильность пути, избранного его посетителями, пришедшими сюда по указанию перста памятника Ленину. Пристрастие советских людей к лозунгам с именем Ильича так необузданно, что все пивнушки и вытрезвители, украшены лозунгами: "Правильным путём идёте, товарищи!"(Ленин): а на дурдомах и тюрьмах плакаты: "Ленин с нами!"...

Всё так чинно, тихо и спокойно в этом провинциальном городочке, что, по закону подлости, обязательно должно случиться что-то скверное. И это сбывается на пути к сберкассе.

-- Аркан! - испуганно вскрикивает Голубь, но поздно: полоротый Шмука, думающий на ходу о чём попало, срезает угол дороги и шкандыбает, ка-ак ни в чём ни бывало! -- меж столбом и подпоркой!!

-- И-иди ты!... -- издаю я горестный стон.

-- Шер иссяр, совсем дурак ты!! - ругается Мыло. Штык лепит Шмуке плюху, Кашчей добавляет пендель. И мы понуро сворачиваем в тихий дворик, плюхаемся на траву за сараями, чтобы тихо и с комфортом скорбеть о том, что теперь уже непоправимо.

-- Кур ми син ме, ослеп ты, однако? - удивляется Мыло по-русски и по-татарски.

-- Дело-то закрученное... как штык - на клей хряли! - вздыхает Штык.

-- Ото я и ховору: до тшяго жеж жолотая тырка шорвалащь! - по белоруски кряхтит Кашчей.

-- Эх, ты-ы, Шмучка, жопа с ручкой... угораздило ж тебя!... - поэтично вздыхаю я на "великом и могучем".

А Голубь молчит, сосредоточенно пережевывая травинку. Молчит и виновник наших переживаний - Шмука, -- опустив кудрявую, как у барашка, голову. В огромных чёрных глазищах Шмуки древнееврейская печаль: сам понимает, -- подвёл всех нас под монастырь! Хана, тухляк, амбец и нашей работе - пипец! Теперь, лучше всего, - мотать скорей и дальше из этого городка и от того места, где на этот коварный аркан подловились! Ведь ни один самый дурной вор не идёт на дело, если кто-то из кодлы в аркан залетит: пройдёт внутри треугольника меж столбом и подпоркой!

-- Не светит, не личит! - итожит наши охи-вздохи Голубь, выплюнув травинку. - Туши свет, соси лапу, а в общаке-то голёк! А ну, волкИ, выгребай тити-мити... всю сорянку до пенчика!

Вместе наскребаем девять колов. На обед в кишкодромчике - вполне. Даже на ужин останется, если нажать на хлеб и витамины.

-- Ярар!! Живём, однако! - радуется Мыло.

-- Не в деньгах тшастье, а в их колитшестве! - философствует Кашчей. И Голубь точкует перспективу:

-- Раз хватает на жеванину, значит - не тухляк. До завтра перекантуемся. А куда мотать с таким гальём!? Неча каждый день гужеваться! Эвон, - Штык морду протокольную нажрал! Конечно, Кашчей малость отощал, так его, хоть ебемотами корми, -- всё одно, - шкиля занюханная!! Купим жеванины и в зелени поторчим! Нету худа без добра: в речке накупаемся!

Вот так: сказал Голубь и. Никто не шелестит. Пахан будущий. На бас не берёт, а сказал - закон!

-- Позыгь-ка! В сагъае бутылки! Чегъез дыгъку пгъоволокой... сдадим? - надыбал сюжет Шмука, стараясь загладить свою оплошность.

-- Завя-ань! - с досадой обрывает Шмуку Штык саратовским говорком, -- ка-ак штык попухнем на бутылках!

-- Ото я и ховору: прийшлы в хород сурьёзные залётки, хай у них спина хорбата, зато хрудь вохнута! Та ка-ак зачалы бутылки шчупать!... - обыгрывает шмучкин сюжет юморист Кашчей.

-- ...отвя-янь! Тебе и на бутылки слабО! - пищит сквозь нашу ржачку Шмука. Ржет кобылка, никто на Шмуку зла не держит. С каждым такое может случиться, а со Шмукой - особенно. Вроде бы, оголец, как оголец, но в кодле он на том крайнем месте, где что бы ни сделал, а всё не в масть! Хотя он других не хуже. Только рассеянный. Всё о чём-то думает и не в ту сторону идёт... Если он с десятого этажа упадёт, то, задумавшись, на луну попадёт по рассеянности. Но если б не было в кодле Шмуки, стало б скучно жить. И подначивали бы кого-то другого. И, по какому-то закону природы, все напасти посыпались бы на него, того другого, как на крайнего. Скорее всего, крайним стал бы Мыло. Потому, что татарин и по-русски говорит сгальнО. А быть может он кокетничает и для сгала лепит "хурду-мурду", как иностранец. Так кокетничает, пока не "крайний"... Хорошо сказал какой-то мудрый нацмен: "Татары, берегите евреев! Не будет их - русские за вас возьмутся!" Только Штык с Кашчеем не попадут на место Шмуки. Давние кореша: на пАру когти рвали из Верхотурской колонии. А я? Тоже - сам на сам. Такие одиночки - всегда козлы отпущения. Я "писатель", хотя и не ширмач и без кодлы - пустое место. Кодла мне фрайера на блюдечке подаёт...

В этой кодле хорошо мне. В других кодлах - обидные подначки, бесконечные разборки. А здесь - все по корешам. Это из-за Голубя. Все в кодле примерно одного возраста. Шмука - младший. Голубь на год меня постарше, а умнее в тысячу раз! Прирождённый центровой - лидер. На авторитет соображалкой работает, а не кулаками. Не гонорит, а самое трудное на себя берёт. Общак держит честно - ни пенчика на себя не потратит! Такая щепетильность у него от питерских интеллигентов.

В кодле все мы одинаково дружбанЫ, хотя и разных национальностей: Кашчей - белорус, Мыло - казанский татарин, Штык - саратовский немец, Шмука, почему-то еврей, хотя из Рязани, а не из Москвы, где, говорят, половина жителей евреи, потому что другая половина еврейки. Голубь свою национальность определяет по родному городу: питерский. И каждого поправляет, кто его ленинградцем обзовёт.

А я, как сибиряк, из казаков первопроходцев, не знаю, кто я: украинец, поляк, бурят, монгол, карагас, тофалар, китаец, цыган...? Все они - мои предки. Забайкалье - такой котёл, в котором с доисторических времён варятся вперемешку все лихие пришельцы из Европы и Азии, роднясь с аборигенами. Когда я в детстве спросил о своей национальности папу, он засмеялся и сказал:

-- Ты - потомок Чингизхана! Взяв по жене от каждого народа, породнился он со всеми! Чингизхан - первый интернационалист!"

Но собрало нас в одну кодлу не землячество, не национальность, а общий политический статус: "чес"! Породнила нас Родина пятьдесят восьмой, званием "ЧСИР", определением: "социально опасные", и указом: расстреливать таких, как мы, с любого возраста за любое преступление, как политических рецедивистов! Ведь, по советским законам, само наше рождение - тяжкое преступление: "связь с врагами народа", -- нашими родителями!