Гарун-Аль-Рашид - 4

* * *

Бреду по скверику дальше. Вот, и место есть, где присесть. Сидит кто-то на краешке скамейки так скованно, будто сел на чужое место. Странный он какой - чересчур худой... хотя в СССР не удивишь худобой... но лицо... лицо-то, как у Графа Монте-Кристо:

"Но бледность этого лица была неестественна, словно этот человек долгие годы провёл в могиле и краски уже не могли вернуться к нему".

Почему лицо такое напряженное? Да ему же плохо?!! - Я подбегаю.

-- Чем вам помочь?

Человек благодарно смотрит на меня. Я вспоминаю, взгляд собаки, умирающей: виноватый, умоляющий. Собаке перебили позвоночник. Она мочилась под себя и чувствовала себя виноватой. Добить собаку - духа ни у кого не хватало... От этого человека тоже пахнет мочой, он знает это, ему стыдно.

-- Извини, мальчик, плохо мне... а билет надо закомпостировать до Пензы... -- говорит он, доставая билет трясущимися кривыми пальцами. Не удержав билет в искалеченных пальцах, роняет. Извиняясь за неловкость, улыбается жалобно и вижу я, что во рту у него, вместо зубов, только корешки.

-- Как же вас, такого больного, выписали из больницы?

-- Я из тюрьмы... в Пензу еду к матушке.

И до меня доходит, что это один из счастливчиков, которым выпала удача быть освобождёнными после расстрела Ежова. Поводы для освобождений были не менее загадочны, чем поводы для арестов. Зато Берия сразу разгрузил тюрьмы, переполненные Ежовым. Показал свою деловитость Берия, лихо сделав карьеру на угодливой глупости Ежова.

Приняв бессовестно обтекаемую форму, я, не отвечая на энергичные призывы к совести, проскальзываю сквозь толпу, как намыленный, без очереди компостирую билет. В буфете спрашиваю:

-- Тёть, пирожки свежие?

-- Уж не первый день свежие... с печёнкой!

Купив шесть пирожков и пару граненых стаканов с морсом, тараню это на скамейку. Хочу расспросить: что было с ним "там"?... Говорят, при аресте одного врача нашли "Русско латинский словарь" и через три минуты допроса, с применением ножки стула и паяльника, врач сознался, что он латинский шпион, завербованный Цезарем!

Знаю, что "там" берут подписку "о неразглашении", хотя достаточно взглянуть на любого освобождённого, чтобы понять: нечего ему разглашать. Всё сразу видно. И не лезу я с распросами. И он стесняется. Запаха и беспомощности. Но, переборов себя, просит помочь сесть в поезд. Я охотно соглашаюсь. Съев по пирожку, запиваем сладеньким морсом. Завязывается разговор.

-- До ареста я пианистом был... известным. Да - был... и уже не буду! - говорит он, глядя на искалеченные пальцы. - Семья была в Москве... жена, дочка... и дочки нет... в живых! А жене я не нужен. Осталась мама... еду проститься... чтобы умереть. Не жилец я...

Говорит он бесцветно, равнодушно. А лицо, без того бледное, становится похожим на гипсовую маску. Я, как могу, ободряю:

-- Вы живы! На свободе! И мама есть! А здоровье - дело наживное... кумыс надо пить! Я в Уфе пил... кисленький, от всего вылечивает! И мама поможет, и всё пройдёт... Вон, Компанелла двадцать лет оттянул по кичам святой инквизиции, а на воле кардиналом стал! Книги написал! Не только "Город Солнца", а сонеты о любви!! А какие пытки терпел! Например, -- "Гаррота" -- значит "Объятия девушки"! Вставят в тисы и закручивают... а ещё страшнее - "Велья"...

-- И тут я вижу, как лицо его искажаеся гримасой отвращения и ярости...

-- Что понимала в пытках, святая инквизиция! - шамкает он рыдающим шопотом, брызгая слюной из беззубого рта. - Когда мужчине каблуком расплющивают мошонку - это больно, но только раз... когда слесарным напильником спиливают зубы - это больно и долго... зубов много, а болят они не только на допросе, но и в камере... И это можно стерпеть! Когда пианисту ломают дверью, по одному, самое дорогое для него - пальцы! - это не очень больно, но так горько... Я и это терпел! И когда меня по ночам регулярно водили к следователю для того, чтобы он помочился мне в рот со спиленными зубами - это было не больно, только жить после этого не хотелось... А когда привели к следователю для того, чтобы я смотрел, как эти... насилуют дочку... мою девочку... похотливо замучивают насмерть... это... хы-ы-ы-ы!!!... - вдруг по звериному взвыл он и жутко, в страшной судороге стал выгибаться назад, падая со скамейки навзничь головой вниз.

-- Помоги-ите! Помоги-и-те-е!! - в отчаянии кричу я, пытаясь удержать его, положить на землю, но не могу справиться с его худым, на вид, невесомым телом, бьющимся в судорогах. Подходят люди, смотрят: интересно же. Тощее тело дёргается жутко, как кукла на веревочках у неумелого кукловода. Вокруг беззубого рта пузырится пена... Что делать?? Что делать!!! Бегу к вокзалу:

-- Милиция! - кричу, -- дядиньки милицейские! Скорее!! Помогите!!!

Не спеша проходит вечность. Отгоняя мух от распахнутого в зевоте рта, кто-то звонит по телефону. А вечность всё тянется, тянется... и нет скорой помощи! Судорога стихла. Он лежит на спине с открытым ртом. Пена больше не пузырится... да он же не дышит!!

-- Что же вы так долго ехали!? - восклицаю я с горьким упрёком. Люди в белых халатах ответом не удостаивают. Один из зрителей грустно шутит:

-- Чем позднее приезжает скорая - тем точней диагноз!

-- В сторонку, в сторонку отойди...-- ворчит санитар, -- тут диагноз точный: покойничек! Товарищ, не лезь поперед батьки в пекло! - придёт твой черёд - получишь и ты такой же диагноз... не суетись, не торопись, не сучи ногами - на всех такого диагноза хватит!

Тело на носилках. Только что был человек... думал, говорил, страдал... и! -- ни боли, ни горя, ни забот, ни желаний - нет ничего! Нет человека. Со скрежетом носилки задвигают в фургон.

-- Ты ему - кто? - спрашивает меня врач.

-- Никто... -- бормочу растерянно. -- Помочь хочу...

-- Гуляй, пацан... никто ему не поможет...

Эх, Гарун Аль Рашид! Легко у тебя добрые дела делались. Не потому, что был ты сказочно богат, а потому, что жил в доброе средневековье, когда был закон: не обижай зазря безобидного. Советскому зверью, из одичавших приматов, не понятны дотошные суды инквизиции, им смешны по-дилетантски неумелые пытки средневековых палачей.

Далеко обставил мерзкий обезьянник - страна советская - все мировые достижения по этой части. Никто не побьёт советские рекорды по скроРасстрельности судопроизводства, когда для приговора сотен людей, случайно попавших в один список, требуются секунды - ровно столько, чтобы подписать список случайным людям, ничего не знающим о тех, кто тоже случайно попал в этот список. А если кто-то не подписывает список, или задаёт вопросы - уж точно, его имя будет в следующем расстрельном списке! И это уже не случайно...

Самая тяжелая работа в советском "правосудии" у "ликвидаторов": Сотни людей умерщвляет ежедневно каждый из них! Не спроста должность палача в СССР почетнее, чем шахтёра, сталевара, полярника! Про гебню пишут романы, снимают кино. Ведь, самое необходимое и авторитетное учреждение в СССР, - убойная контора - НКВД!

* * *

Ко мне подходит большая собака. Издалека деликатно обнюхивает бумажный пакет с пирожками, который я, всё ещё, сжимаю в руке. Сев напротив, собака склоняет набок большую умную голову и влюбленно поглядывает выразительными темно карими глазами то на пакет, то - мне в лицо. С точки зрения собаки, человек -- тоже умное животное, только бестолковое: не лает и собак не понимает.

Но в печальных глазах бездомной собаки такая щемящая душу тоска о человеке-друге с пирожками, что я понимаю и разворачиваю пакет. Там четыре нервно скомканных пирожка. Два -- собаке, два - себе. Собака мгновенно проглатывает пирожки и, благодарно вильнув хвостом... улыбается! Так, как умеют это только собаки: вроде бы не видно, чем она улыбается, -- душою чувствуешь её благодарную улыбку.

Когда-то видел я на внутреннем развороте журнала "Огонёк" портрет тетки из доматериалистической эпохи. Так себе, тетка, средней паршивости. Я б нарисовал и покрасивше. Зато имячко - закачаешься: Мона Лиза дель Джокондо! Кроме имени - ничего интересного. Сидит тётка и лыбится. Но - чем? Ни ртом, ни глазами, а так - настроением. Как этот пёс. За улыбку Моны Лизы собака получает ещё пирожок.