В этой работе я до настоящего времени умышленно лишь вскользь упомянул о росте "русских" настроений в Курине. В главах, посвященных Украине, хотел оттенить "украинскую" сторону наших настроений и переживаний. Было бы, однако, неправильным считать, что мы в Курине жили только интересами сначала Украинской Народной Республики, потом гетманской Державы. Как только установилась непосредственная связь с Доном и Кубанью, добровольческая борьба стала центром, вокруг которого вращались и мысли и разговоры большинства офицеров и интеллигентных Козаков. Крестьяне -- и старые солдаты, и хлеборобская молодежь -- интересовались борьбой Добровольческой армии и Дона значительно меньше.
Приведу теперь несколько своих записей 1921--22 года, касающихся "русских" настроений в нашей казарме. В них довольно много излишне громких слов, но десять лет тому назад почти все мы, молодые офицеры, так писали одобровольческой борьбе.
"В казарме все чаще и чаще слышались иные речи и иные песни". Все больше и больше думала молодежь о Добровольческой армии. Крепло убеждение -- настоящее все-таки там. Здесь, в конце концов, жалкая комедия, не то смешная, не то опасная для борьбы за Россию. Здесь приходится притворяться, хитрить. Это тяжело и гадко.
Настоящее там -- на Дону и Кубани. Там Россия, там борьба, смелая, открытая... Там тот, чье имя, наряду с именем Корнилова, стало святыней русской молодежи -- генерал Алексеев. Они никогда не видели старика, но любят его горячо, нежно.
Душу свою отдадут за него.
Корнилов... Он лозунг, знамя: боевой клич, последнее слово умирающих. Долго не верили его смерти. Не хотели верить. А может быть, все-таки жив, может быть, неправда. Ведь столько раз уже писали... Пришел номер "Киевлянина". На первой 1 странице черная рамка. "Лавра Георгиевича Корнилова"". Значит, правда... Сразу затихли. Долго стояли убитые, жалкие. Варшавский гимназист лег на кровать, уткнул лиио в подушку. Все кончено. Убит Корнилов.
Когда убили государя, жалели все, возмущались, сжимали кулаки, но никто не заплакал. Была тихая скорбь, у некоторых стыд за русское стадо, но не было мучительной, острой боли, как от смерти Корнилова".
"Приезжали из Добровольческой армии в отпуск и на поправку офицеры. Ходили по улицам в русских погонах с трехцветным шевроном на рукаве. В Лубнах германцы их не трогали -- привыкли к виду старой русской формы, так как в Курине почти все ее носили, пока не была введена гетманская. Молодежь смотрела на этих офицеров чуть не с благоговением".
"Был тогда героический период Добровольческой армии. От рассказов приезжавших появлялась дрожь восторга. Говорили о том, как десятки дрались с тысячами, как, не сгибаясь и не ложась, ходили слабые добровольческие цепи в атаку на матросские пулеметы. Рассказывали, что капитаны и полковники служат простыми рядовыми, убирают лошадей, а в бой все идут с почти религиозным энтузиазмом".
"Становилось стыдно сидеть в Курине. Меня все чаще и чаще просили учащиеся:
-- Господин поручик, поедем в Добровольческую армию, нечего здесь больше делать.
Другие выражались энергичнее:
-- Наплюём на украинскую лавочку и уедем на Дон!
Не все, правда, хотели ехать. Осень подходила -- поступать теперь в армию, значит, терять учебный год. Многие и этого боялись. Потом я часто наблюдал -- жизнью рисковали легко и охотно, а над потерей года сильно задумывались".
"Будет или не будет существовать дальше Куринь, надо спешить с отъездом на Дон. В восемнадцатом году чаще всего так и говорили -- "ехать на Дон", а не ехать в Добровольческую или какую-нибудь другую армию.
Итак, всей компанией на Дон, но куда же именно?
Добровольческая армия была заветной мечтой большинства, но проехать туда трудно, в особенности сразу нескольким десяткам человек. Денег нет, и немцы не пропустят. Кажется, на самом деле проезд был значительно легче, чем мы тогда думали".
Свободное копирование
