Наши отношения с германцами, с самого начала хорошие, постепенно приобретали дружеский характер. Постоянные совместные путешествия по уезду и частые встречи в городе сближали с ними в особенности тех, кто говорил по-немецки. Лично я, порядком забыв разговорный язык во время Великой Войны, быстро его вспомнил благодаря постоянной практике и к концу лета говорил вполне бегло. Это, конечно, очень мне помогало ближе знакомиться с настроениями германских офицеров и их взглядами на вещи. Была одна область, которой мы не касались совершенно -- операции на Западном фронте. О всем остальном и, в частности, о положении на Украине, говорили откровенно. С самого же начала меня поразила легкость, с которой германцы, не зная языка (в Лубнах никто из офицеров и унтер-офицеров не говорил и не понимал по-русски), ориентировались в местных делах. Правда, к их услугам были многочисленные явные и тайные информаторы, данные разведки Куриня и хлеборобских организаций, но все-таки тут, мне кажется, сказывалась и та, несомненно, присущая немцам способность быстро ориентироваться в жизни других народов, благодаря которой они так легко захватывают торговые рынки. Через месяц, другой жизни в Лубнах немецкие офицеры не только отлично, разбирались в общем политическом положении на Украине (в этом им, вероятно, помогали недоступные для наших глаз секретные сводки), но, что важнее, отдавали себе ясный отчет во взаимоотношениях местных партий, удельном весе руководителей, настроении различных групп населения и т. д. "Клюква", вроде знания или незнания русского языка русскими офицерами очень быстро исчезла из наших разговоров.
Впоследствии мне приходилось говорить с очень интеллигентными французами, прожившими по несколько лет в России и наблюдавшими революцию. Несмотря на все мое франкофильство, должен сказать, что, за очень редкими исключениями, они разбирались в русских много хуже, чем лубенские лейтенанты и обер-лейтенанты после нескольких месяцев пребывания на Украине. Как общее правило, средние немецкие офицеры (особенно бывшие на Восточном фронте) приезжали на Украину с крайне преувеличенным представлением о силе сепаратистских устремлений. Многие были убеждены в том, что на юге разговорным языком всей вообще интеллигенции является украинский. Они были склонны сравнивать украинскую проблему с польской -- коротко говоря, смотрели на Украину глазами самостийников. У некоторых чувствовалось нечто вроде симпатии к угнетенному русским владычеством народу. Насколько мы могли судить в Лубнах, и киевское германское командование первоначально относилось к Украине гораздо более "всерьез", чем впоследствии. Постепенно, однако, стала чувствоваться перемена взглядов и в центре и на местах. Отлично осведомленные германцы не могли не знать и не видеть, что гетманский переворот произвели "русофилы" и просто русские. В Лубнах мы тоже наблюдали, как наряду с официальной поддержкой самостийности, отношение к ней становилось все менее и менее серьезным и под конец моего пребывания в Лубнах (начало сентября) носило уже несколько иронический характер.
Германские офицеры, присмотревшись к местной жизни, поняли, что по крайней мере для большинства интеллигентных людей Украина -- средство избавиться от большевиков, а не цель. У меня создалось впечатление, что в длительность отторжения юга от севера они верили не больше, чем мы. Как-то незадолго перед моим отъездом лейтенант X. в артиллерийском офицерском собрании сказал мне в присутствии своего командира:
-- После заключения мира Украина нам не нужна. Делайте с ней, что хотите...
Конечно, ни лейтенант X., ни капитан Артопеус не авторитеты, но то, что я не раз слышал в "казино" уездного города, по всему судя, отражало и "столичные" настроения.
Свободное копирование
