Мой отец, Григорий Дроздов, был осужден раньше матери, в июне 1933 г. сроком на 10 лет в ИТЛ (исправительно-трудовых лагерях), но 14 ноября 1942 года также был освобожден «условно-досрочно». До этого он, уроженец Саратова, занимался исследованием аграрных проблем, сначала – в Уральске, позже – в Омске, уже в ранге доктора сельскохозяйственных наук. Его арестовали за причастность к «контрреволюционному мятежу» в Ярославле, где он отбывал воинскую повинность 16 лет назад. У него была семья – жена и сын. Жена, естественно, ничем не могла помочь мужу. И решилась на прагматичный, но впоследствии не одобренный сыном, шаг. Отреклась от супруга, перевела сына на свою фамилию, чтобы у того, как ЧСИР, в дальнейшем, не возникало проблем, и увезла от греха подальше, из Омска к родственникам в Краснодар. Сергей, мой старший брат, 12 лет спустя, когда пришло время получать паспорт, вернул себе фамилию отца, и снова стал Дроздовым. Забегая вперед, надо сказать, что выделялся он всегда настойчивостью и максимализмом, ставил себе цели и достигал их, не тратя особых усилий. Стал известным ученым, директором института, академиком Российской Академии Медицинских наук. Правда, видимся мы с ним в последнее время – раз в десятилетие, но это не мешает нам любить друг друга, как и прежде…
Я не знаю точно, где именно отец отбывал все свои сроки, но с моей матерью они познакомились осенью того самого «досрочного» 42-го года, когда, вместе со всеми женщинами «АЛЖИР-а» она была брошена на сбор урожая, доставлять телегами собранное мужчинами-заключенными зерно на элеватор Карлага. Управлять лошадью она, естественно, не умела. Дорога была ухабистой, и пока она доехала до склада, часть зерна из заполненной по норме повозки рассыпалась в пути. Заметила она это уже, прибыв в пункт назначения. Ее неопытность в делах кучерских лагерное начальство могло расценить как вредительство, (время военное, была особая статья), строго наказать, даже удвоить отбываемый срок. К ней, совершенно растерянной и подавленной, ждущей в обозе телег своей очереди (приговора, как ей казалось), подошел незнакомый штатский человек и спросил, в чем дело? Почему-то она не побоялась открыть ему правду, а он только и сказал, чтобы она успокоилась. Когда пришла очередь матери, и зерно должно было быть ссыпано в бункер, человек пошел к учетчикам, в обязанности которых входила проверка нормы содержимого, и что-то им сказал. Учетчики, прекрасно видя, что зерна в повозке не хватает, тем не менее, этого «не заметили», поставив на ведомости знак плюса. Человек, спасший мою мать, был будущим моим отцом, а тогда еще «зэком» и, «по совместительству», главным агрономом совхоза «Коксун» при Карлаге. Этот совхоз по рассказам родителей, был совершенно уникальным. Собранные из числа заключенных специалисты сельского хозяйства, инженеры и строители превратили эрозийные земли в оазис, соорудив оросительные системы, проведя к каждому наделу каналы, даже плотину построили, а на ней к тому же небольшую ГЭС. Перепахав целинные земли вдоль и поперек, особым способом засеяв их зерновыми, картофелем, кукурузой, свеклой, бахчевыми культурами, разбили яблоневые сады и через пару лет, собрав невиданный для сего края урожай, тем самым сделали начальников Карлага самыми именитыми персонами в системе исправительно-трудовых заведений. Видимо оттого и было даровано большинству из заключенных «условно-досрочное».
Моя мать была женщиной привлекательной и, как я прочел в записках одной из ее подруг по «АЛЖИР-у», клеились к ней почти все начальники, большие и малые. «Тогда мы, – писала она, – видя, что к ней не равнодушен и главный агроном, хором советовали поскорее выйти за него. Это самый порядочный здесь человек, убеждали мы ее. Он никому в обиду тебя не даст, будешь с ним спокойна и счастлива». Не знаю, любила ли мать моего отца, он был старше ее на 17 лет, но чтила и уважала – безусловно. Уговоры лагерных подруг возымели действие, и они в 1943-ем соединились гражданским браком, как «вольнонаемные», стали жить в таком «вагонного типа бараке» без колючей проволоки вокруг, в каком директива предписывала лагерному начальству поселять «условно-досрочных». Однако работать им приходилось так же, как остальным «зэкам».
Через год у них родился я. Не знаю уж, как они управлялись со мной первое время, но с двух лет я, по рассказам матери, жил совершенно независимой жизнью. Они уходили в семь утра и возвращались в семь вечера. Формально меня оставляли на попечение соседей, но ведь у тех тоже был подобный режим, выходило, что за всеми детьми всех бараков следил всего один человек – старая казашка, которую, как говорят, я сильно недолюбливал. Из-за отсутствия передних зубов она меня пугала. Ходил я тогда еще неважно, зато ползать умел, и после ухода родителей сразу же уползал по ступеням вниз, во двор в конуру к псу Трезору, который, по всей видимости, считал меня своим щенком и защищал, не подпуская казашку на расстояние пушечного выстрела. Но всего этого я не помню.
Свободное копирование
