Разбудила меня острая нужда. Было темно, лишь поблескивал маленький ночник. Мои попутчики крепко спали. В туалет нужно было срочно, а я не имела представления, где он. Никому в голову не пришло показать или объяснить мне его местонахождение. Будить Петю или кого-то из его приятелей было невозможно. С самого нежного возраста я была совершенно самостоятельна в интимных вопросах.
Я медленно слезла, осторожно нащупывая ногами край нижней полки, чтобы никого не разбудить, и уже добралась до двери, но Петя даже во сне, должно быть, помнил о своих обязанностях. «Ты куда?» — сев, спросил он раздраженно. И, не дожидаясь ответа, открыл дверь. Подталкивая сзади, Петя направил меня в туалет в конце коридора. «Заходи», — сказал он, почесываясь и зевая. Его льняные волосы стояли дыбом, веки отяжелели от сна.
Я заторопилась, обрадовавшись, забыла поблагодарить Петю, и тут оказалась в ужасном положении. В те времена дети носили белый хлопчатобумажный лифчик, на пуговках сзади, и штанишки, пристегивавшиеся к нему. Утром мама помогла мне одеться и аккуратно застегнула все пуговицы. Сравнительно легко мне удалось отстегнуть лифчик сбоку, но о пуговице на спине я совершенно забыла. И теперь, сходя с ума от волнения, крутила и вертела заднюю пуговицу с нарастающим отчаянием. Оторвать ее не приходило мне в голову.
В конце концов я была вынуждена выйти и подавленно объяснить Пете свое затруднение. «Повернись», — скомандовал он и, когда я подчинилась, поднял подол, расстегнул злосчастную пуговицу и, игриво шлепнув по голой попке, втолкнул меня обратно в туалет. Невероятное облегчение почти равнялось оскорблению, и чувство жуткого унижения долго не проходило. Выйдя из туалета, я прошмыгнула мимо Пети, забралась на свою полку и легла, повернувшись лицом к стене.
Сквозь заиндевевшие окна просачивался бледный свет зимнего дня. Просыпались пассажиры. Проводник принес чай и калачи, круглые и блестящие, с дыркой посередине. Послышались разговоры, раздался смех. Начался новый день.
Неспешно встававшее солнце залило вагон теплым светом. Я стою, почти прижавшись лицом к окну, и смотрю в уголок рамы, где стекло не замерзло. Мелькают телеграфные столбы, проносится зимний лес, на мгновенье появляются и исчезают какие-то домишки. И снова только лес. Укрытые снегом ели крепко спят зимним сном, кудрявые березы серебрятся инеем. Высокие сугробы на фоне зеленого и черного слепят белизной. Природа замерла. Только птица, испугавшись проносящегося чудовища, иногда взлетит и тут же исчезнет где-то в лесу.
Подъезжаем к Вологде. Чувствую, что поезд замедляет ход. Пассажиры собирают вещи, снуют по проходу, заглядывая к соседям в купе, целуются и прощаются. Некоторые приехали, а другие, как мы, закончили лишь первую часть своего пути. У нас впереди еще одна ночь, и только завтра мы будем в Архангельске. А сейчас нам тоже нужно выйти, чтобы пересесть на другой поезд.
Наши попутчики покидают нас. Им еще предстоит длинная дорога на лошадях, а пока мы договорились вместе пообедать на вокзале. Петя помог мне надеть шубу и фетровые валенки, завязал шаль поверх меховой шапки.
Мы вышли на перрон. После жарко натопленного вагона мороз почти непереносим, но спешащая вокруг толпа, похоже, не замечает его. Вологда — крупный железнодорожный узел. Отсюда едут в Сибирь, Архангельск, Москву, Санкт-Петербург. Люди снуют, толкаются, их дыхание превращается в облачка пара. Все куда-то спешат.
По внешнему виду людей можно определить их принадлежность к определенному сословию. Вот сквозь толпу в неописуемо неуклюжей одежде пробирается крестьянин со своими узлами — сколько терпения на его обветренном лице! Видимо, он ехал в «жестком», самом дешевом вагоне. Вот богатый купец с молодой женой. На ней ладно сидящий жакет, цветастая шаль обрамляет круглое лицо. Вот гордая дама с детьми и гувернанткой направляется к вагону первого класса. Ее супруг, без сомнения, крупный помещик или важный чиновник, идет следом. Молодые, жизнерадостные офицеры, едущие по службе, стремительно спешат по перрону, не замечая бурлящей вокруг толпы.
Во всем этом неясная, непередаваемая словами, особая, все пронизывающая атмосфера. В великолепном прологе к «Руслану и Людмиле», этой волшебной сказке, Пушкин называет ее «русский дух». Слово это содержит в себе так много, означая одновременно и душу, и смысл, и запах, и самое дыхание России. Здесь его чувствуешь повсюду: в городах и деревнях, на реках и бескрайних полях.
В ресторане все так приветливо, запахи еды, свежих скатертей и горящих поленьев. У противоположной от входа стены — буфет, на нем ряды разноцветных бутылок. На прилавке, перед буфетом, разные закуски и кипящий самовар.
Мы садимся за столик у входа. Официант в белом переднике приносит поднос, уставленный закусками: соленая сельдь, икра, маринованные огурцы, грибы и, конечно, непременный графинчик водки. Затем последовали другие блюда. После заточения в маленьком купе я рада просто посидеть и поглядеть на происходящее. Мужчины разговаривают и смеются, не забывая при этом подкладывать еду на мою тарелку. Люди беспрестанно заходят и уходят. В открывающуюся дверь врывается поток морозного воздуха и чистый запах снега.
Вдруг раздается удар колокола. Громкий голос настойчиво повторяет: «Пассажиры на Архангельск!».
Петя встал. «Пора идти, Женя», — сказал он, взяв меня за руку. Мы вышли на мороз и идем вдоль поезда. И тут меня охватывает волнение и страх, что мы можем опоздать на поезд и никогда не увидим Архангельска. Я бы побежала, если бы не боязнь потеряться в толпе. Мы подошли к двери вагона, а Петя продолжает разговаривать с приятелями. Снова прозвучал колокол. Я помню, как меня подняли, крепко, по-русски, поцеловали в обе щеки и втолкнули в вагон.
— Прощайте!
— Приезжайте в Архангельск! — обычные слова прощания и приглашения в гости, искренне звучащие в этот момент, но, конечно, мы никогда больше не видали наших попутчиков.
В третий и последний раз предупреждающе звонит колокол. Колеса вновь запели монотонную песнь.
Свободное копирование
