-- Постой, погоди! -- сказал я и взял с его полки одну книгу, другую -- он уже не мешал мне: книги были больше без переплета, с оторванными заглавиями. Тут были и календари, и духовного содержания, и "новейший", но старый-престарый песенник: все рухлядь. Наконец я увидал какую-то хрестоматию без заглавия, кажется Греча, поискал что-нибудь понятное, и как раз подвернулось стихотворение Шишкова, и я стал читать:
Хоть весною и тепленько,
А зимою холодненько,
Но и в стуже
Нам не хуже.
В долгу ночку
К огонечку
Все сберутся,
Старый, малый,
Точат балы
И смеются.
А как матки
Придут святки,
Тут-то грохот,
Игры, хохот... и т. д.
Я дочитал до конца.
-- Вот, если ты любишь стихи, это бы и читал!
Он с нескрываемым презрением слушал мое чтение.
-- Это каждый мальчишка поймет или деревенская баба! -- сказал он, глядя в сторону. -- Прочитал раз, понял да и бросил: что ж тут занятного? То ли дело это?
Он надел очки, схватил свою любимую книгу и начал опять заливаться нараспев, с чувством:
Земли жиле-е-ц безвыходный -- страд-а-нье,
Ему судьбы на ча-а-сть нас обрекли...
--
Вот пойми-ка это? Какой такой "жилец" -- и кому ему "обрекли" какие-то "судьбы"? Не угодно ли растолковать? -- вызывающим голосом добавил он.
-- Изволь! -- снисходительно сказал я, наслаждаясь про себя его непониманием. -- "Жилец безвыходный земли" -- и есть "страданье": вот ему на "часть", или на долю, что ли, и обрекла нас "судьба"... Все понятно!
Он положил книгу и снял очки.
-- Вы, может быть, и Покалипс понимаете?-- едко спросил он.
-- Апокалипсис, хочешь ты сказать, -- поправил я.
-- Ну, Покалипсис! -- с неудовольствием добавил он.
-- А что же: понимаю, -- храбро сказал я, чтоб посмотреть, чт? он.
Я еще не успел кончить своего ответа, как мой Валентин завизжал пронзительным смехом, воротя лицо, из почтения ко мне, в сторону, к стене. "Хи-хи! хи-хи!" -- визжал он. Потом оборотился мельком ко мне, взглянул на меня и, быстро отвернувшись, опять завизжал, напрасно стараясь почтительно сдержаться.
-- Что тут забавного? -- сказал я, сам весело глядя на него.
-- Как же-с... хи... хи... хи... -- заливался он.
Наконец мало-помалу унялся, отдышался, откашлялся. "Извините меня, сударь, право, не могу... хи, хи, хи!"
-- Это у нас в селе был дьякон Еремей... -- начал он с передышкой. -- Он не Еремей, а отец Никита, да его прозвали Еремеем. Он тоже хвастался, что понимает Покалипс...
-- Апокалипсис! -- поправил я.
-- Ну, Покалипсис, -- нехотя вставил Валентин. -- Архиерей объезжал губернию, приехал и в наше село. Наш священник после обедни, за завтраком, и указал на этого самого Никиту: "Вот, говорит, святой владыка: дьякон наш Никита похваляется, что понимает Покалипс..."
-- Апокалипсис! -- поправил я.
Валентин только сморщился, но не повторил поправки.
-- "Дерзновенно!" -- сказал архиерей; так и сказал "дерзновенно!" Дьякон не знал, куда деться из-за стола: "Провалился бы, -- рассказывал после, -- лучше сквозь землю. И кулебяка, говорит, так и заперла мне горло..." -- "А ну-ка, дьяконе, скажи..." -- это архиерей-то говорит дьякону, -- скажи, говорит, что значит блудница, о которой повествует святой Иоанн Богослов в Покалипсе..."
-- В Апокалипсисе, -- поправил я.
-- Вы не извольте сбивать меня с толку, -- с сердцем заметил Валентин, -- а то я перепутаю архиерейскую речь. Я ее наизусть затвердил, -- и все тогда затвердили у нас. Я буфетчиком был у господ, и меня послали служить за этим самым завтраком: наш повар и готовил. Вот Дьякон -- сам после сказывал -- не разжевавши хорошенько, почесть целиком целую корку кулебяки с семгой проглотил. Чуть не подавился, весь покраснел, как рак. "Ну, говори, коли понимаешь!" -- нудил архерей. "Блудница... святой владыко... это... это... -- мямлил дьякон, -- это святой Иоанн Богослов прорекает о заблудшейся западной римской кафолической церкви..." Мы все слушаем, не дохнем, я за самым стулом архерейским стоял, все слушал и запомнил до слова... Так дьякон и замолчал. "А далее?"-- говорит архерей. А у дьякона и дыхание перехватило, молчит. Все молчали, носы уткнули в тарелки. Архерей посмотрел на него, да и проговорил, так важно проговорил, словно в церкви из алтаря голос подал...
-- Что ж он проговорил?
-- "Всякий, говорит, Еремей про себя разумей!" Все и замолчали, так и из-за стола разошлись. Вот с тех пор во всем селе все, даже мужики, дьякона Никиту и прозвали Еремеем, а под сердитую руку и блудницей дразнили. А вы изволите говорить, что и вы тоже понимаете Покалипс... Хи-хи-хи!
-- Апокалипсис! -- поправил я. -- Если дьякон не понимал, это еще не причина, чтобы я не понимал...
-- Полноте, грех, сударь! -- не на шутку сердился Валентин.-- Дьякон или священник всю жизнь церковные книги читают -- кому бы и понимать, как не священству? А вот никто не понимает. Один только святой схимник был: он в киевских пещерах спасался, тот понимал. Один! Все допытывались от него, и сам митрополит уговаривал, да никому не открывал. Перед кончиной его вся братия три дня на коленях молила открыть, а он не открыл, так и скончался. А вы -- понимаете!
Он опять захихикал в сторону, глядя на меня почтительно и насмешливо. Это очень развлекало меня. Я пошел к себе, порылся в шкафе, чтобы подыскать что-нибудь подходящее для его понимания, нашел между книгами "Юрия Милославского", "Конька Горбунка" и подарил ему.
-- Вот, читай и скажи мне, как тебе понравится!
Он очень был доволен моим подарком и обещал читать.
Свободное копирование
