Вообще декабрь.
Ездили к Добролюбову. Он в сумасшедшем доме. Но уже и доктора согласны, что он здоров. Добролюбов рассказывал мне свою жизнь за последние года. Ушел он с намерением проповедовать диавола и свободу. На первом пути встретил некоего Петра, человека неученого, но до всего дошедшего. Он многому научил Добролюбова. Когда же Добролюбов открыл ему свои тайные мысли, Петр соблазнился и оставил его. В Соловецком монастыре Добролюбова совсем увлекли. Он сжег все свои книги и уверовал во все обряды. Только при втором пути он немного стал освобождаться. Многому научили его молокане... Когда его арестовали, он на суде не был осужден. Его только обязали подпиской не выезжать. Он долго жил в Оренбурге, наконец, понял, что больше нельзя. Пошел и заявил, что уходит. Ушел. Но через два дня его арестовали и отправили в Петербург. Теперь Добролюбов пришел опять к уверенности своих первых лет, что бога нет, а есть лишь личность, что религия не нужна, что хорошо все, что дает силу, что прекрасны и наука и искусство. Летом Добролюбов посылал даже мне какую-то рукопись для напечатания, но она не дошла до меня. Он читал свои стихи, изд. „Скорпионом", и находил, что „многое в них верно". Д. намерен вернуться в жизнь интеллигенции. Осталось от всего лишь опыт и уверенность, что все „разными языками говорят одно"...
Еще Добролюбов мне рассказывал, что его первоначально очень томил „бес сладострастия". Но после это прошло. А еще после опять вернулось. И он стал размышлять. Почему соитие с одной женщиной не блуд, а со многими блуд? Ибо все — одно, телесность, множественность тел — призрак. И пришел к убеждению, что соитие со многими не грех. Отсюда началось его разочарование в своем учении.
В другую пятницу у Случевских были дамы, и позорных анекдотов не рассказывали. Была Лохвицкая. Она постарела, обабилась, обельфамилась... Я только что написал злую рецензию на ее сборник. Чтобы смягчить будущее впечатление, я подсел к ней и рассказал все, что писал, в виде речи. Она удивлялась. После говорили с ней о садизме и это было довольно интересно. За столом зашел спор о боге (дамский разговор!).
Спорили Мережковский и Минский. Говорили о связи тела и духа. Сам Случевский наскочил было очень отважно, во всеоружии своего диплома, на Минского.
— Так вы говорите, что кроме плоти и духа нет ничего. Однако. Вот вам, например, цифра 2.
— Браво, — отвечал Минский, — вы нашли третье. Это категория, которая связует то и другое.
— Поищем, найдем еще, — сказал Случевский.
Но сколько ни искал, ничего не нашел больше и остался посрамленным. Мережковский защищал мнение, что муки ада будут телесные, будут котлы с кипящей смолой и комнаты с пауками. Над ним смеялись. И Минский тоже (который вообще нападает на ненаучность Мережковского).
— Помните, Дмитрий Сергеевич,— сказал он ему,— вы юродивый!
— Есть вещи столь страшные, что о них надо говорить смеясь, — отвечал Мережковский.
Я вполне искренно сказал Мережковскому, что он достиг своего апогея. Все, что он говорит, — хорошо. Недавно мы спорили о чудесах, обычно до 4 утра. Мережковский отрицал чудеса Христа, я защищал, т.-е. реальность их. Мережковский говорил: — „Некоторые создания искусства как бы провалы в иной мир. Такова Монна Лиза. Христос был таким провалом. И всем казалось, что все вокруг него чудесно, что мертвые воскресают, слепые прозревают, что сам он ходит по водам...
В Петербурге жили мы вместе с Семеновым, который хлопотал о „Homo Sapiens". Бывали вместе у Зверева. Семенов оказался лучше при ближайшем исследовании... Нам случалось с ним говорить до утра за бутылками вина и рассказывать друг другу свои любовные истории.
С ним был я у некоего Святловского, где собрались либералы. Пришлось опять ругаться. Я даже забыл, что возможны такие точки зрения, с которых Конт есть идеал мудрости, а Шелгунов идеал таланта. Но почему у них бывает Ребиков? В кружке Полонского, где разбирали Мережковского, я не был. Он рассказывал, что от него досталось „всем сестрам по серьгам". Так, глядя на Боборыкина, он сказал: ,,не говорю эволюция, ибо это слово слишком опозорено". Зиночка очень много потеряла, стала мягче и скучнее. Говорит о божественности. Словно у нее жало вырвали. Был на понедельнике „Мира Искусства".
Познакомили с Шестовым-Шварцманом. Говорили с ним и не сошлись. Видел Билибина. Оброс бородой. Вспоминали Ореуса. Был князь Трубецкой скульптор. За ним очень ухаживали, а он был, как гигантский теленок.
У Минских встречал Рафаловича. Знаток французской поэзии, вообще словно мелкий поэт из „La Plume".
Другой раз на Религиозно-философском Собрании было скучно. Присутствовал Исидор. Мережковский очень его ругал, кричал, требовал, чтобы церковь была свободна от государства. Но потом просил извинения у Исидора, они лобызались и проливали слезы умиления. С „Новым Путем" в цензуре было тысячу анекдотов.
Свободное копирование
