Февраль.
Поездка в Петербург. В поезде болтал с Клодтом, везшим декорации к Эрмитажному спектаклю — „Фауст". Остановился в Северной. Недорого. Пошел к П. П. Перцову. По дороге встретился с Ann. Коринфским. Все тот же.
„В лучах мечты“ не издает, но ,,Волжские картины" пишет. — „Спят еще. Они раньше 3-х никогда не встают".
Пошел к Волынскому, который здесь же в Палэ-Рояле. Говорил о литературе. Бранил Мережковского опять. В Зиночке есть что-то (все же!) наивно-детское. Хвалил очень меня. Недавно ему Черниговец (!!!) читал мою поэму. Занят он русской иконописью. Едет на Афон и в Палестину.
Обедал у Мережковских. Сначала долго беседовал с Зиночкой. Но поверхностно. Она спросила:
— Как вам понравились „Небесные слова"?
— Да не очень.
— Что так?
— Длинно.
Показывала она мне свой портрет во весь рост с хлебом и вином. Плохо, неинтересно.
Пришел Перцов и Дмитрий Сергеевич. Говорили о журнале и только о журнале. То приходил в восторг, то отчаивался; и говорил, что не хочет, не надо никакого журнала. Насмехался над Максимом Горьким, говоря, что его изберут царем, если бы случилась революция. Восхищался очень Д. С. рукописью Бори Бугаева.
... В воскресенье обедал с Перцовым и говорил о христианстве. .. Вечером были у Мережковских. М-ий спросил меня в упор, верую ли я во Христа. Когда вопрос поставлен так резко, я отвечал — нет. Он пришел в отчаяние...
В понедельник ездил в Царское село, но Прибыткова не застал, он был в Петербурге.
Во вторник заходил к Ореусу; потом по книжным магазинам. Заезжал в редакцию „Правительств. Вестника" к Случевскому —- не застал, а Ann. Ann. Коринфский болен. Затем был у Перцова. С ним в „Мире Искусства", т.-е. у С. П. Дягилева. Квартира обставлена с яркостью; вместо люстры дракон, стильные стулья и т. д. Но никого не было, хотя был редакционный вторник. Был только брат Дягилева, Ю. П...
Вечером были у Бенуа. Я ехал с Зиночкой и проповедовал ей. У нее болело горло, она не могла возражать и приходила в ярость. У Бенуа все просто, картинки по стенам. С Розановым говорил о Шперке, с Минским о Чеховег. После с Нувелем и Нуроком о современной поэзии Верхарна, Гриффина, Демеля, Рильке... Они их знают хорошо. Еще после с Сомовым о живописи. Сомов — милый мальчик. Нувель — эстетик. Бакст — эстет с оттенком фатовства.
В общей зале говорил Дмитрий Сергеевич о Павле (апостоле), что он не любит его, а предпочитает Иоанна. Но у Павла „какая красота!“
— Вот сказался эстет, заметил Бенуа.
Розанов говорил против евангелия, что в нем никто никого не любит.
— Напротив, все влюблены, заметил Мережковский... Бакст находит, что я лицом похож на Верлэна.
В среду утром ездил к Ясинскому. Страшно далеко, у Черной речки, совсем за городом. Ясинский странный, обросший волосами, и босой. Босыми ногами ходит он и по снегу из одного домика в другой. С ним некая молодая женщина. Кормил меня обедом, показывал своих Левицких, Тропининых и Боровиковских (все в plural), уклонился платить гонорар. Он постарел и отстал от века.
После был у Гиппиуса Вл. Он уныл, поссорился с отцом, говорит, что ему нужны деньги, деньги, что ему есть нечего. Он нигде не бывает, ибо у него больна жена... Читал стихи (все старые), и просил как бы преувеличенно смиренно, оценить их.
Еще после был у Ореуса. Там же был Дьяконов и С. П. Семенов. Показывали тетради юношеские Коневского. О нем с детства заботились и дар его лелеяли. Говорили в общеконсервативном тоне. Старый Ореус говорит медленно, глаза его тихо моргают, руки дрожат. В доме живет и бывшая гувернантка Вани. Отец многие из бумаг Вани переписывал сам (и прежде, при его жизни), при этом Ваня очень спорил против малейшей перемены.
В четверг утром были у Добролюбовых. А. М. Добролюбов обвиняется в оскорблении святыни и величества. Дома тоже перебил иконы... Ему грозит каторга. Отец Гиппиуса (Вас.) хлопочет, чтобы его послали на поселение. Мать, негодуя, хочет спасти его сумасшедшим домом. — Гиппиус всегда был злой гений Саши,— говорит она... Я подала прошение в Министерство Внутренних Дел, где все это объяснила. Теперь Вас. Гиппиус мстит за сына. В доме все шушукаются, показывали мне письмо Георгия Михайловича и почему-то, как тайну. Потом позвали ко мне Александра. Он вошел или явился как-то неслышно: вдруг встал передо мной. Все такой же. Лицо исполнено веселия или радости. Тихо улыбается. Глаза светлые, радостные. Говорит тихо, мало. Перед тем, как отвечать, складывает молитвенно руки, словно размышляет или выпрашивает поучения от бога. Говорит на ты, называет, брат, говорит умно и, конечно, вполне складно. Прощаясь, целовал меня. Мать рассказывает, что один, он часто поет, импровизируя стихи. „Только бы записывать!" — говорит она. К нему приезжали „разные литераторы", но он не пожелал их видеть. Со мной говорил с час; это исключительно долго...
Вечером был на религиозно-философском собрании. Зала с боксерским идолом. Спорили о благодати, о том, нужно ли священство, можно ли мирянину совершать проскомидию, о opera operata. Председательствовал арх. Сергий, ибо Минский болен. Священников было 5 — 6. Они чувствовали себя здесь кастой, скорее поучали, чем учились, отвечали, а не спрашивали.
Хорошо говорил один Мережковский — страстно, уклоняясь от схоластики.—„Всякий вопрос легко сделать схоластическим, но вы скажите нам просто — да или нет... Мы пришли сюда и научиться. Обличите нас. От того, что вы скажете, во многом зависит наша будущая жизнь... Но большинство пришло сюда, как на спектакль. Спорили о богословских вопросах, как в Византии. Модно. Я постигаю смак этого.
Был Случевский и изрек: „неглубоко" (он первый раз). Тернавцев говорил пусто, с банальной хлесткостью. Андреевский важно, но глупо. Розанов молчал. Прощаясь, поцеловал меня. Так мы больше не увидимся? спросил он. — В сей жизни не знаю, а в будущей уповаю,— отвечали.
Еще заметил я Бенуа, Нувеля, Меньшикова.
После собрания пили чай у Мережковских. Д. С. заинтересовался Добролюбовым: „Может быть, у него подлинные откровения". Ушел рано спать. А с Зиночкой мы втроем (с Перцовым) говорили до 4-х часов. Разбирали меня и осуждали. Она читала свои пародии — очень милые. Говорили о искренности. Зиночка говорила: Если скажут, что декадентствующая христианка, что я в белом платье езжу на раут к господу богу — это будет правда. Но если скажут, что я искренна,—это тоже будет правда. В ее пародии она изображена под именем Гизиты, „бывшая декадентка, теперь неохристианка".
В пятницу развозил книги по магазинам. Был у Корина. Ожидал встретить юношу и вместо того увидал немолодого учителя, гнусного вида, обедавшего и просившего позволения „воздать честь стомахе". Бежал от него.
Был у Сологуба. „Лежит у себя в берлоге и сосет лапу" определяла его Зиночка. Выглядит истинным инспектором. Говорили с ним сдержанно. Спросил его, почему он не участник религиозно-философских собраний. — Ленив я просить, но очень интересуюсь. Весьма скромно говорил о своих стихах.
Был у Рейнгардта и пугал его своими декадентскими взглядами. Но, кажется, Рейнгардт поэт по недоразумению. В его стихах прежде всего отсутствие поэзии...
Вечером был у Перцова. Сначала толковал с Колпинским о книжной торговле, после с Перцовым о конце мира.
В субботу был у Случевского. Встретил меня очень приветливо. Когда же я в беседе как-то высказал ему любезные мысли, что факт ничего не доказывает, что дух первее материи, он пришел в восторг.
— Вот видите, как мы с вами скоро спелись! Прочел мне целую свою новую книгу „Загробные песни" свыше ста стихотворений. После слушал мои стихи и, как патриарх поэзии, поправлял их. Очень хвалил своего сына, лейтенанта С. (стихи) и стихи малой дочери своей. За завтраком пришла его дочь и некая гувернантка. Говорили о бессмертии души (по-французски).
На улице встретил Строева Вас. Очень звал меня к себе, но — не поспел.
Заходил в „Мир Искусства" (заносил корректуру последней главы книги Мережковского, которая кончалась сперва словами „Помоги нам русская церковь, помоги нам русский царь") — никого, совсем никого. Уехал с Перцовым. Всю дорогу толковали о поэтах и о конце мира.
Свободное копирование
