Петербург — Ревель.
В Петербурге думал повидать Ореуса и Г. М. Добролюбова. Ни то, ни другое не удалось. Ореус уже уехал с отцом в Финляндию, а Г. Добролюбов был на судне „Полтава" в Кронштадте. Видел я у Добролюбовых младшего из братьев, маленького Константина, морского кадета, кажется. Пока я с ним беседовал, из-за двери высунулась женская фигура. То была мать его, Мария Генриховна; узнала, что я Брюсов и заволновалась.
— Ах, простите. Вы знали моего старшего сына. Я не одета. Видите ли, мои дочери сегодня выходят из института; сегодня бал. Мой старший сын так уважал вас. Ах, какое это великое несчастье! С тех пор, как ушел он, ни я, ни дети ни разу не ложились спать без слез.
Говорила она с акцентом. Попросила меня остаться. Я из любопытства пошел в гостиную. Приодевшись, М. Г. вышла ко мне, прогнала тотчас маленького Костю, который рассказывал мне что-то очень милое, и опять заговорила о „великом несчастьи".
— Я не очень хорошо говорю по-русски. Отец мой был поляк, а мать датчанка...
Продолжали разговор, смешивая русский язык с французским.
— Вы знаете, я сама виновата, я его не сумела разгадать. А ведь я мать! Он всегда был такой необыкновенный. Знаете, у него не было нисколько понимания жизни. Что он там писал (я этому не сочувствовала, но не в том дело), то ведь это все на листочках! если уронишь, нельзя будет собрать! Деньгам он совсем цены не знал! В один карман положит, из другого вылетит, раздаст, накупит сластей. Вдруг мне прислали счет от переплетчика на 8 р., или выпишет книг из Парижа от Дейбнера, счет на 18 р. I Я говорю, что не могу платить, у меня вас восьмеро! И этого одного достаточно, чтобы он не говорил со мной неделю. (Надо думать, что цифры рублей все же были преувеличены: стало быть, тратил Добролюбов очень немного).
— И все же, разве я на такую карьеру ему рассчитывала! Это такой был удар! Но я опять виновата. Я не сумела повести дело. Он бы мог пойти на уступки. Да? Вы заметили? Когда он был тем летом у нас, я пускалась на разные хитрости. Варила ему суп на мясе. Я это не считаю грехом. Обманывала его, говорила, что он кашляет, чтобы он пил мед... А то ведь сахару он не кушает. И все же — представьте! — он спал на голых досках. Ну, к чему это? ах! Она подносила платок к глазам.
— Вы знаете. Я сделала большой промах. Вы ведь слышали, я поместила его в лечебницу умалишенных, в Преображенскую... Он был там совершенно отдельно... никого из больных не видал, только доктора... Но я сознаюсь, это был промах. Мои дети восстали на меня; дочь заявила, что тогда пойдет в монастырь... Он был там всего десять дней... Если будете ему писать, непременно скажите, что я сознаю ошибку. У нас есть маленькое имение в Польше... Я могу его обменять на землю где-нибудь по близости. Он может жить там. Все же мы будем знать, что он жив. А то вот восемь месяцев, как у меня нет никаких вестей... Что это за Juif errant!
Когда мы прощались, она спросила: — А скажите, денег он у вас не просил?
Я сказал, что нет. Опять она рассказала, как он требовал однажды у нее с пути денег и обиделся, что она не послала. Очень выспрашивала она у меня адрес, но я всячески уклонялся. На прощание звала на завтра вечером пить чай. Говорила, что, может быть, приедет Жорж. Жорж, действительно, приезжал на несколько часов, но никого дома не застал, адреса моего не знал и уехал опять. Я, узнав об этом, уклонился от вечернего чая, извинившись неотложными делами.
Свободное копирование
