Д е к ., 11.
На похоронах Полонского собрались все поэты. Им сказал Случевский: „Вот умер тот, у кого мы собирались по пятницам, будемте теперь собираться у меня".
Эти пятничные собрания у Случевского поэты называют своей академией. Был там и я 11-го вечером, пришел с Бальмонтом и Буниным,— согласно с обычаем, поднес хозяину свои книги стихов, сел и стал слушать... Было сравнительно не мало народа — из старших был дряхлый старец Михаловский и не особенно дряхлый Лихачев, был издатель „Недели" — Гайдебуров, цензор и переводчик Канта, Соколов, позже пришел Ясинский; из молодых были здесь Апполон Коринфский, Сафонов, Мазуркевич, Грибовский... Мы трое декадентов -— Бальмонт, Сологуб, и я, тоскливо укрылись в угол.
Прежде всего нам воскликнули: „Ах, какие дивные стихи прислал для сборника (в память Пушкина) Голенищев-Кутузов!" Стали читать стихи о Кипарисе, и мы печально молчали...
Потом нас забыли, кроме самого Случевского, который счел себя обязанным сказать каждому несколько приветствий.
Бальмонт, правда, разговорился с кем-то, Сологуб и привык молчать по целым вечерам, но мне оставалось, чтобы быть живым, выражать свои настроения складками губ и легкими жестами; выражал я томление, да иногда негодование — и, кажется, это заметили.
Когда все собрались, начали читать стихи. Мазуркевич читал то приветствие, которое написал он для вечера в память А. Толстого. — „Алексею Толстому же слава... Слава Алексею Толстому'
... Бальмонт читал „Майю", и ее не поняли совершенно, Гайдебуров пробормотал что-то о богатстве образов...
Еще читал Бальмонт свои стихи к Случевскому ; тот был польщен и „отклонял от себя честь"... Я прочел „На новый колокол", а так как полагалось, что я декадент, то все и нашли, что это стихотворение архи-декадентское. Едва я кончил, Сафонов дико вскочил с места и закричал: „Господа! вот вопрос, что это искание новых путей или что иное?"
Тут все что-то заговорили. Я пытался было вставить два слова, но перекричать Сафонова не так-то легко.
— „Я — говорит он — поэзии поклоняюсь! Я здесь не уступлю ни шагу!" Я махнул рукой и замолчал.
К тому же тут подползла ко мне некая фигура на двух ногах и заговорила.
— Я много читал о вас и слышал, очень рад познакомиться. У меня есть альбом, который украшен автографами многих замечательных лиц, не согласитесь ли и вы украсить его этим стихотворением.
Я согласился и украсил, а едва кончил, владелец альбома, оказавшийся немецким поэтом Фидлером, спросил меня:
— А есть ли с вами ваш портрет?
Моего портрета со мной не оказалось.
— Будьте любезны прислать мне с автографом, у меня портретная галлерея замечательных лиц.
В конце концов, он вручил мне свою карточку, где написал:
Friedrich Fiedler. 1) портрет, 2) книги со стихами. (Все с автографами)!
Вернулся я в залу. Там еще читали стихи. Гайдебуров убийственным голосом читал убийственные сонеты. Н. Соколов носовым голосом читал какие-то стансы о Клеопатре. После каждого чтения Случевский говорил — „Мило, очень мило",, кое-кто одобрительно мигал, и новый кандидат спешил прочесть свои стихи. Под конец читал сам Случевский, читал удивительно плохо, но стихи иной раз любопытные. Кроме него и того же самого Сафонова, стихи всех были ни на что ненужные (говорю о мне незнакомых).
После пришел Ясинский, красивый, могучий зверь, с красивой длинной, остроконечной бородой... Он сказал со мной два-три слова о моей книге: „Смело, очень смело“... Оказалось, он тоже вегетарианец и на этой теме мы еще повертелись минуты две...
Потом начался ужин. Это уж было нечто совсем томительное. Старец Михаловский уселся близ Бальмонта, дрожащими от дряхлости руками резал огурцы и упрекал его за то, что он примкнул к декадентству. Молодые вели какой-то частный разговор, а старики заговорили о шуточной и юмористической поэзии. Сначала читали еще сносные вирши Курочкина и Минаева, потом дошли до самых грубых и глупых cri-cri из „Будильника"... И все на всё считали нужным смеяться... даже на „Поп-пугая“ Ясинского, написанного, по заявлению автора, с целью осмеять потуги на остроумие.
После ужина Сафонов еще пел что-то, но я уже торопил Бальмонта уходить...
И говорят, это еще лучший вечер, ибо не было Мережковского. А то он терроризирует все общество.
О! слова! Слово не может быть лживо, ибо оно свято.
Нет низких слов!
Старики молчат, боясь, что он их забьет авторитетами и цитатами, ибо они не очень учены, старички-то; молодежь возражать не смеет и скучает; одна Зиночка Гиппиус торжествует.
От Случевского вышли мы впятером — я, Бальмонт, Сафонов, Коринфский и Мазуркевич. Но Мазуркевич со своей глупо самодовольной физиономией, со своей бобровой шубой был так нестерпим, что поспешили мы от него отделаться.
А вчетвером пошли в некий трактирчик (Немчинского, кажется), где пили пиво.
Сафонов сел против меня и спросил будто бы проницательным голосом.
— Скажите, Брюсов, шарлатан вы или искренны?
Я сказал что-то о странности вопроса.
— Э, нет! если бы я знал, что вы вилять будете, я бы и не спросил. Можете ответить прямо?
Пришлось улыбнуться и ответить прямо.
Потом читали стихи. Сафонов играл роль ментора и почти все одобрял, не всегда впрочем метко и не все понимая. Часто заговаривал он о себе.
— Я жил, как принц, и все бросил для поэзии.
— Ну, Сережа — возразил Коринфский — как принц-то ты не жил.
— Как! а в № таком-то на Невском!.
Бедняк! на деле не он все бросил, а жена его бросила, которую он любил очень, и с тех пор он сбит с пути. Он и сам чувствует, что мог бы много больше.
Когда мы с Бальмонтом начинали хвалить его стихи, он резко кричал:
— Э! к черту! не надо говорить о моих стихах!
Расстались часа в три.
Случевский, Константин Константинович (1837 — 1904) — поэт; своеобразное творчество Случевского высоко ценилось Брюсовым (см. его статьи в книге „Далекие и близкие" и в V томе „Ист. русск. литературы XIX в.“, под ред. Овсянико-Куликовского).
На первом собрании был и Фофанов, но своими остротами и шутками оказался он невозможным для общества петербургских дам, ибо бывают там и таковые.
Свободное копирование
