Кончина Н. В. Давыдова
Летом 1920 года скончался в Москве Николай Васильевич Давыдов. Это было во время самой глубокой разрухи. Долго болевший старик, привыкший быть вечно в обществе, на народе, последние месяцы свои провел в одиночестве, в постели в своем флигельке дома Зворыкиных (быв. Чижова) в Левшинском переулке. На отпевание его в церкви Покрова в Левшине все же собралось по тому времени изрядное число друзей и знакомых, по преимуществу юристов и артистов, и несколько лиц из кругов Университета Шанявского. День стоял нестерпимо жаркий. Многие предпочитали стоять во дворе перед церковью, что создавало впечатление большого скопления публики. Однако за похоронной процессией пошли лишь немногие. А по миновении Пречистенки сопровождать гроб осталось только пять человек -- вдова, дочь, П. А. Садырин, бывший секретарь Л. Н. Толстого Булгаков да я. Это как-то больше вязалось с общим видом города -- пустынные улицы с травкой, пробивавшейся кое-где между булыжниками мостовой, закрытые магазины, оголенные от вывесок, полуразрушенные кое-где дома... Кругом глубокая тишина. Можно было подумать, что город покинут жителями, как бывало на фронте, или вымер. На всем протяжении нашего пути к Донскому монастырю только яркая зелень деревьев по обеим сторонам Донской улицы возвращала вас к жизни. Может быть, на фоне окружающего разорения, но мне на этот раз показалась особенно красивой эта широкая, обсаженная деревьями Донская улица с нарядной красной церковью в глубине перспективы, за которой затем, как-то вдруг открывается вид и на величественный монастырь.
Отец Николая Васильевича похоронен около большого храма монастырского, у самого входа. Там же, рядом с отцовской могилой, отведено было место и для Николая Васильевича. Когда мы подошли, могильная яма не была еще дорыта. Бывший тут монах, уже не юных лет, с сединой в бороде, засучив рукава и взяв заступ, спрыгнул в яму, чтобы закончить работу. Гроб положили пока на кучу выкинутой из ямы земли. Мы, провожавшие, стали тут же в ожидании окончания работ. Вдруг Булгаков, став на другую кучу с противоположной стороны ямы, обратился к нам со словом. В первую минуту я почувствовал величайшую неловкость. Что в самом деле за речи в такой обстановке, и всего-то пятерым слушателям, включая сюда и монаха-могильщика. Булгаков говорил, что Николай Васильевич вел дневник, в которой продолжал делать записи и во время болезни, унесшей его в могилу. Накануне смерти он занес в дневник следующие соображения. Он отмечал, что не имел и не имеет врагов, и приписывал это тому, что он себе взял за правило ликвидировать всякие возникающие недоразумения немедленно по их возникновении, проявляя величайшую уступчивость и справедливость к другим, строгость к себе. Булгаков смолк, а из могильной ямы послышались звуки одобрения. Монах-могильщик, отставив заступ и воздевая руки вверх, одушевился и в свою очередь пожелал высказаться. "Вот, видите ли, праведная жизнь сама в себе несет награду. Воистину сказано: Царство Божие внутри нас. И наказание тут же -- совесть, раскаяние, угрызения... А говорят, награда в раю, а наказание в аду ожидают нас. Да кто же это видел, и подумайте только: чтобы наказать всех грешников огнем, сколько бы огню потребовалось. Не то что рощи, всех рощ на такой огонь не хватило бы! Надо ведь тоже маленько соображать", -- добавил он, берясь вновь за заступ и ускоренными движениями стараясь будто наверстать упущенное на рассуждения время.
Николай Васильевич, при его чувстве юмора, как бы он потешался над этим экономическим доказательством отсутствия ада. Это было время величайшей разрухи. В Москве люди и голодали, и мерзли зимой. Топлива не хватало. Центротоп при всей энергии работников своих не мог удовлетворить всех. Если профессор К. со всем своим Комитетом не мог одну Москву отопить, то где тут наготовиться на ад и на всех грешников, -- заключил москвич-монах.
Свободное копирование
