После роспуска Первой Государственной Думы
Если инициаторы сельскохозяйственной забастовки действительно хотели ею "поддержать Государственную Думу", как говорили у нас забастовщики, то цель их не была достигнута. 8 июля Государственная Дума была распущена, просуществовав всего 72 памятных дня. В виде протеста члены Государственной Думы выехали в Финляндию, где существовала большая свобода собраний, чем в коренной империи, и в Выборге составили воззвание к народу, предлагая не вносить податей правительству, действующему без народного представительства. "Выборгский крендель" -- иронизировала публика. Реалистически оценивая обстановку, она находила, что нет у нас места для Гемпденов {Джон Гемпден -- один из лидеров парламентской оппозиции в Англии XVII в.}, а можно лишь сойти за Дон Кихота. Между тем воззвание втягивало Конституционно-демократическую партию в борьбу революционными способами, ей чуждыми и недоступными. В стране воззвание не имело особого влияния. Составители же его привлечены были к суду и поплатились тюремным заключением на три месяца и поражением в правах. Это изъяло всех выборжцев из земства и из городских дум и устранило их от участия в выборах в Государственную Думу. Правительство дальше этого в репрессиях не пошло, но многие дворянские собрания взяли на себя почин исключения выборжцев из своего состава.
Тюремное заключение выборжцев было обставлено прилично. Так, В. Е. Якушкин, редактировавший очередной том академического издания Пушкина, аккуратно получал в тюрьме корректуру, корреспонденцию и нужную для работы литературу. Литературную и научную работу в тюрьме производили и другие выборжцы. Обидно было за П. А. Садырина, который как депутат от крестьян, не привилегированного сословия, подвергнут был более суровому содержанию. Не слышно было также, чтобы правительство прибегало к каким-либо особым репрессиям против тех, кто согласно воззванию не вносил податей. Да таких неплательщиков, вероятно, было немного. Совсем недавно я нашел у себя какими-то судьбами сохранившееся старое письмо того времени: владимирский губернатор частным письмом, в изысканно-вежливой форме, совершенно игнорируя выборгское воззвание и политическую подоплеку дела, просил меня обратить внимание на погашение повинностей по имению, "не создавая соблазна для населения".
Конечно, у нас раньше никогда недоимок не бывало.
Но возвращаюсь к дням, непосредственно следовавшим за роспуском Государственной Думы и принятием Выборгского воззвания. В Териоках состоялось заседание пленума ЦК партии, на которое я выезжал из Москвы. Странно, у меня сохранилось очень яркое зрительное воспоминание о териокском собрании, но что кем говорилось и какие были приняты решения, решительно не помню. Помню пологий склон горы, поросший стройными вековыми соснами, на даче, снимавшейся, если не ошибаюсь, М. Г Комиссаровым. Как море шумят наверху макушки могучих сосен, а внизу не чувствуется ни малейшего движения ветерка. Яркие блики солнца на траве и на стволах. И в этом своеобразном зале заседаний всюду расставлена садовая мебель, на которой, а частью на траве, непринужденными группами разместились члены совещания. Среди них вижу незнакомые мне лица. От всех впечатление большой усталости. В последний раз виделся я тут с М. Я. Герценштейном. Он подробно расспрашивал меня о здоровье Сережи. Не думали мы, что на днях ему предстояло самому подвергнуться нападению и быть убитым на прогулке по берегу моря агентами черной сотни. За ним также убит был в Екатеринославе другой член Государственной Думы доктор Караваев, бывший одно время врачом в сутковской больнице у сестры Кати. А в феврале следующего года в Москве на Малой Никитской среди бела дня убит был Иоллос, бывший в то время редактором "Русских ведомостей".
Я был в Москве, когда получилось известие об убийстве М. Я. Герценштейна. Зная, что это страшно потрясет Софию Яковлевну, жившую с детьми и бабушкой в Костине, я без предупреждения и без телеграммы о высылке за мной лошадей на станцию, ночным поездом, так называемым "Максимом Горьким", выехал в Костино, чтобы самому сообщить ей страшную весть. Часов в 5 утра я слез на платформе "Богаевский пост". Мимо Богаевского погоста, этой цитадели отца Константина, бывшего когда-то врага всех наших костинских начинаний, я прошел пешком росистым чудным утром в Костино. На усадьбе все еще спали глубоким сном. Я не хотел никого будить и провел в парке время, пока в "Якушкинском флигеле", где жила моя семья, не проявились первые признаки пробуждения.
Говорить о впечатлении, которое произвело привезенное мною известие, не приходится. Костинцы решили послать депутацию на похороны М. Я. Герценштейна и возложить на его гроб венок. По мысли Софии Яковлевны сплели громадный венок из ржи с прибавлением рябиновых веток с красными гроздьями. Фотография двух депутатов, держащих венок этот, у нас еще сохранилась.
С переездом нашим осенью этого года на Тверской бульвар мы оказались близкими соседями с семьей Герценштейнов, жившей в собственном небольшом особнячке с громадным садом в Гранатном переулке. Вдова Михаила Яковлевича Анна Васильевна, симпатизируя Софии Яковлевне и, очевидно, чувствуя ее горячее участие к постигшему семью горю, радушно и настойчиво зазывала Софию Яковлевну с детьми проводить время в их тихом, далеком от городской пыли и городского шума саду. Ее редкостной красоты дочери были значительно старше наших детей, но оказывали им самое любезное и живое внимание. Я думаю, мои дети имеют чем вспомнить время, проведенное ими в гостях в этом домике и в этом тихом саду. Впоследствии мой друг и товарищ по изданию "Русских ведомостей" А. П. Л. женился на старшей Герценштейн и зажил с ней в верхней квартире этого домика, а другой товарищ по "Русским ведомостям" снял нижнюю квартиру. Не знаю, много ли видел старый домик радости в своих стенах, горя же его жильцам досталось изрядно.
Свободное копирование
