ПОМИНАЛЬНАЯ МОЛИТВА
В четверг вечером позвонила моя школьная подруга Таня Шлесс. Теперь-то она Ватина, поменяла фамилию полвека назад, когда вышла замуж; через пять лет развелась, но осталась «по мужу». А я по-прежнему думаю о ней как о Шлесс, так называю — и очно, и заочно. Ей эта красивая фамилия пристала гораздо больше.
— Слушай, ты говорила, что у тебя кто-то похоронен в Змиевской Балке…
— Не «кто-то», а родные брат и сестра моей родной бабушки.
— Хочешь съездить туда в субботу на поминальную молитву? Из хеседа в десять утра всех желающих повезут автобусом.
Память - это способ воскрешения любимых.
Я уже привыкла, что мои сильные желания почти всегда сбываются. И не только собственными усилиями, но и благоприятным стечением обстоятельств. Теперь вот и насчет Змиевской Балки.
Дело в том, что с тех пор, как одиннадцатого августа сорок второго года немцы свезли в нее ростовских евреев и расстреляли, я ни разу не навестила место последнего упокоения (кощунственно звучит в подобном контексте слово «упокоение») двоюродных бабушки и дедушки. Не побывали там и бабушка с мамой — сестра и племянница покойных. Кстати, отрицательно отвечали на мои вопросы по тому же поводу все знакомые, у которых родственники-евреи погибли в оккупированном Ростове.
Ну не принято было, не прививалось советским людям этой традиции — чтить память умерших, обустраивать их могилы, навещать места захоронения (если это не какие-нибудь великие люди или пламенные революционеры). Видно, идеологи социалистического общества опасались любых «старорежимных» обрядов, привычек: начнут чтить покойников, посещать кладбища — вот уже первый шаг к религии. А какой будет второй — и предсказать невозможно. Кстати, у моей бабушки из ее атеистического революционного прошлого тянулось утверждение: «Все нужно только живому, мертвому не нужно ничего».
Но, я думаю, Змиевская Балка была заброшенным местом еще и потому, что располагалась за городской чертой, никем и ничем не отмеченная. И если бы кто вздумал по личному почину искать следы захоронений, то мог столкнуться с окраинной шпаной.
Когда же в середине семидесятых годов ростовская администрация наконец сподобилась устроить мемориал жертвам фашизма, то моих бабушки и мамы уже не было в живых, а я хоть и отвергала бабушкин афоризм «мертвому ничего не нужно», но исповедовала и до сих пор исповедую мораль моей матери: «прежде всего думай о живых».
Вот эти-то повседневные заботы о детях, муже, внуках, свекрови и помешали мне добраться до Змиевской Балки. Но уже два года как я получила некоторую свободу и независимость и положила навестить могилу дедушки Миши и бабушки Лиды обязательно одиннадцатого августа.
В прошлом году не получилось — слег с инфарктом муж. Нынешним летом все были относительно здоровы, и, пожалуйста — провидение послало за мной автобус и сопровождающих, чтобы я осуществила задуманное. Да еще позаботилось через Таню Шлесс оповестить меня об этом заблаговременно. А еще до того привело Татьяну — известного в городе адвоката — в волонтеры хеседа. Там она раз в неделю дает бесплатные юридические консультации. А друзей щедро снабжает информацией обо всем интересном, что происходит в хеседе. Это с Таниной подачи я посетила презентацию книги Гонтмахера «Евреи на Донской земле» и побывала в Публичной библиотеке на Днях еврейской культуры.
Но вернемся к одиннадцатому августа. С утра я купила букет астр и побежала на трамвай. Но трамваи не ходили — отключили электричество. Помчалась на троллейбус — та же история. Опять «во всем виноват Чубайс!». А до назначенного времени остается пятнадцать минут. Если сложить путь до автобуса, время его движения и путь от автобуса до хеседа — весьма приличный — то я точно опоздаю. К счастью, сдача от покупки цветов достаточна, чтоб схватить частника. Но как я не люблю всякую суету, спешку, мелочную нервотрепку! Особенно в такой день, который требует сосредоточенности мыслей, душевного покоя!
А главное — суетилась я совершенно напрасно. Возле хеседа стоят два автобуса, еще далеко не заполненные, а пассажиры толпятся рядом, переговариваются и не спешат занимать места. Оказывается, десять утра — это не время отправления, а время прибытия автобусов из автопарка к хеседу.
Знакомых у меня среди пассажиров, так мне кажется, нет. А ехать предстоит долго. Так что не мешает позаботиться о комфортности поездки. И тут я вижу уже устроившуюся возле окна Грету Блюм. Тоже училась в нашей школе, потом в университете на химфаке. Пошла довольно быстро по административной линии — завуч, директор, кажется, заврайоно. Теперь-то уже на пенсии, как и я.
Лезу в автобус к Гретке под крыло, она меня узнала и машет рукой. Но, еще не добредя до свободного места, сразу зарабатываю замечание:
— Ты с ума сошла! Зачем ты цветы притащила?! Этого не положено! У евреев на могилу кладут камешек.
— «Лежит на нем камень тяжелый, чтоб встать он из гроба не мог», — думаю я. А вслух отрезаю: — Это у иудеев цветы не приняты, а у меня там лежит крещеная бабушка, и я ей отнесу ее любимые цветы.
Про любимые цветы я только что придумала, насчет крещеной бабушки — правда. Но подоплека моей негативной реакции в том, что я уже отвыкла от прилюдных выговоров и поучений, разбалованная коротким, но сладким либерализмом. И потом — с чего вдруг все стали невиданными знатоками и блюстителями канонов и обычаев, религиозных обрядов? Одни — иудейских, другие — православных. Уж бывшей коммунистке Гретке — к лицу ли? Но она не может остановиться в стремлении привести всех к общему знаменателю. Уже шепотом, шелестящим, но все равно деспотическим, она приказывает:
— Замолчи сейчас же! Кому нужно знать, что твоя бабушка — отступница?
— Боже, и мертвых никак не могут поделить, — возмущаюсь я уже про себя и лезу в другой автобус.
Сажусь на свободное место как раз вовремя. Через десять минут и наш, и второй автобус уже заполнены, а пассажиры все прибывают. Люди это в основном пожилые, и все они выражают робкое беспокойство: не опасно ли ехать стоя?
Надо отдать должное работникам хеседа — еще через пятнадцать минут подъезжает дополнительный автобус, и около одиннадцати мы трогаемся в путь.
Оглядываюсь вокруг: все сидят, даже есть одно свободное место в конце салона. В двух других автобусах тоже не наблюдается стоящих. Пассажиры, как я уже сказала, немолоды — шестьдесят и старше: те, кто знал покойных или хотя бы слышал о них из первых уст. Замечаю у худенькой старушки в руках букет ромашек, у полной крашеной блондинки — три бордовые розы. Значит, не одна я невежественна или неправоверна. Женщин, как во всяком пожилом сообществе, гораздо больше, чем мужчин. Есть один юноша, высокий, непропорциональный, мешковатый, со странным выражением лица. Он сопровождает… нет, его сопровождает пожилой еврей с печальными даже не глазами — очами. Юноша явно с какими-то отклонениями. Это из-за его нелепости и неловкости они с отцом (или с дедом?) остались без места, и только появление третьего автобуса разрешило ситуацию.
Рассматриваю попутчиков и думаю: как непохожи ростовские евреи на московских, если наблюдать их в сообществе. Здешние, сегодняшние — скромно одетые, среднего роста и ниже, с характерными семитскими лицами. Правда, тонкие длинные носы и огненные очи в дефиците; отец странного юноши — исключение. Глаза почти у всех большие, но круглые, светло-карие и серые, как бы слегка выкаченные, носы толстые, коротковато-закругленные, челюсть чуть выдвинута. Какая-то особая порода, ветвь. Или лучшие генетические доноры юга России полегли в балках, ярах, оврагах в сороковые годы? Или уехали на историческую родину в последние десятилетия?
Московских семитов en masse мне пришлось наблюдать в восемьдесят восьмом на фестивале еврейских фильмов. Мы с сыном решили посмотреть «Биндюжник и король» по Бабелю и оказались, во всяком случае на первый взгляд, единственными гоями в «Юбилейном». Сначала фойе, потом и зрительный зал были битком набиты евреями всех возрастов, причем молодежи — значительно больше, чем сегодня; ну понятно, не поминки — кинофестиваль. Но поражала богатая, нарядная одежда, цветущий вид, холеность, уверенность в себе. Я думаю, сказывалась многолетняя бездефицитность столичного существования.
Но эти яркие, блестящие глаза, белоснежные бессчетные зубы, обильные кудрявые волосы, громкие голоса, бурная жестикуляция! Московские евреи, особенно молодые, напоминали юношей и девушек, которых снимают телеоператоры на улицах Тель-Авива или во время учений израильского спецназа. Это народ, который сохранил свою жизнеутверждающую генетику и даже ее приумножил.
(Продолжение следует).
Свободное копирование
