Студент

Профессию киноинженера я выбрал не сразу. Сначала я хотел стать бакенщиком, потом – кучером, а ещё лучше пожарником. Уж очень красивые были у них каски - медные, блестящие на солнце.
Повзрослев, я стал думать о других профессиях. Сначала мы с соседом Колькой навострили лыжи в Архангельское мореходное училище. Всё мне нравилось в профессии моряка. Одного только я не мог себе представить: как это можно месяцами не видеть землю. Мы так долго и много обсуждали подробности нашей будущей морской жизни, что она нам смертельно надоела, не успев начаться.
Потом из морской стихии меня потянуло в другую – воздушную. Это было время стремительного развития авиации. Лётчики носили красивую форму, и окружающие относились к ним с большим уважением. Я тоже захотел стать лётчиком и даже попросил соседа по дому, ответственного работника Самарского ОГПУ Ивана Андреевича Бычковского помочь мне поступить в Оренбургское лётное училище.
Иван Андреевич, внимательно выслушав меня, сказал:
- Быть лётчиком, конечно, интересно и почётно. Однако, отлетав положенный ценз и не имея гражданской профессии, в сорок лет в лучшем случае будешь работать управдомом. Специальность надо выбирать такую, чтобы ты мог работать по ней всю жизнь.
К Бычковскому я относился с большим уважением и, естественно, последовал его совету – стал думать, чем же мне заняться в жизни.
К моменту окончания школы я твёрдо решил поступать в геолого-разведочный институт. Скорее всего, меня привлекала не будущая работа геолога, а романтическое название института. Приняв решение, я приехал в Москву и направился на Большую Калужскую улицу, где располагался геолого-разведочный институт, подавать заявление о приёме. Прежде, чем сдать документы в приёмную комиссию, я подошёл к стенду, на котором были приклеены листы с названиями специальностей, по которым производился набор студентов. Я внимательно изучил эту информацию, и тут меня постигло разочарование. Оказалось, что институт готовит узких специалистов по розыску залежей каменного угля, отдельных специалистов по розыску каких-то сланцев и ещё каких-то ископаемых, названия которых я как не понимал тогда, так не понимаю и сейчас. Эти сланцы и каменные угли, один из которых почему-то назывался «бурый», навели на меня смертельную тоску и сожаление – погибла мечта о романтике и приключениях в разведке. Я повернулся и навсегда покинул стены этого учебного заведения.
Тут надо сказать, что жил я в Москве у своего старшего брата Афанасия, который работал редактором газеты «Кино». В это время он проводил конференцию по развитию в СССР звукового кино. Конференция проходила в первом в Союзе звуковом кинотеатре, находившемся на Арбатской площади. Я регулярно ходил на все заседания этой конференции, но не для того, чтобы слушать речи ораторов, а потому, что после заседаний там демонстрировались звуковые фильмы. Помню, что в этом кинотеатре я впервые увидел снятый в Америке цветной звуковой фильм. Назывался он «Чемпионы плавания». В фильме показывали своё мастерство лучшие пловцы Америки.
На одном из заседаний конференции я услышал, что в Ленинграде в оптико-механическом институте организуется факультет для подготовки инженеров звукового кино. Это решило для меня вопрос выбора профессии. Я сказал брату о своём желании. Он одобрил мой выбор и взял для меня в Союзкино путёвку для поступления в институт.
В то время молодых людей, окончивших полную среднюю школу, принимали в институты без экзаменов. Таким образом, сдав документы в приёмную комиссию, я стал студентом первого курса механического факультета Ленинградского оптико-механического института. В первый же год моей учёбы наш факультет был преобразован в самостоятельный институт, получивший название: Ленинградский институт звукового кино. А ещё через некоторое время стал называться – Ленинградский институт киноинженеров (ЛИКИ).



Закончив все формальности и получив студенческий билет, я направился устраиваться в общежитие. У нашего института было четыре общежития. Общежитие, в котором я жил, находилось на углу Сенной площади и Гороховой улицы, примерно в четверти часа пешего хода от института, который размещался на улице Правды, в помещении бывшего какого-то синодального заведения.
Комната, в которой кроме меня обреталось ещё одиннадцать первокурсников, была большой, светлой. В ней почти вплотную друг к другу стояло двенадцать топчанов, а между ними были втиснуты небольшие тумбочки для учебников и письменных принадлежностей. Шкафов в комнате не было, а свой незатейливый скарб мы хранили в чемоданах, стоявших под топчанами.
 

По населению наша комната являла собой полный интернационал: были русские, естественно, евреи, два азербайджанца и один узбек. Мы быстро перезнакомились и жили очень дружно. Многие из нас сохранили дружбу и на долгие годы после окончания института. Правда, в самом начале произошло небольшое недоразумение. Дело вот в чём. В 20-е годы в Ташкент приехало какое-то количество граждан из Самары, не отличавшихся особым благородством. Короче говоря, это была настоящая самарская шпана. Узбеки опасались иметь с ними дело. Разумеется, паренёк из Ташкента, Зикирля Каланов, узнав, что я из Самары, первое время поглядывал на меня с большой опаской, но со временем мы подружились.
Азербайджанцы, Керим Амиров и Азиз Шейхов, были неразлучны, всегда и всюду ходили вместе. Как-то однажды, получив очередное денежное пособие от своего правительства (оно раза в четыре превышало нашу стипендию), они пообедали в ресторане, выпив при этом хорошего вина, и, будучи в весёлом настроении, вышли на улицу. Там внимание Керима привлекла красивая девушка, шедшая в сопровождении двух моряков торгового флота. Не задумываясь о возможных последствиях, Керим протянул руку, намереваясь погладить её по плечу, но не успел. Один из моряков так удачно врезал ему по скуле, что он отлетел и упал только на середине мостовой. Заодно свою порцию получил и Азиз, хотя он-то был вовсе ни при чём. От удара в челюсть у него повредился коренной зуб, видно, малость сдвинулся с привычного места, и что-то там воспалилось. Мало того, что Азиз долго страдал от зубной боли, у него стало так противно пахнуть изо рта, что мы велели ему спать около открытого окна. Кончилось это тем, что, как говорится, под давлением общественности, он пошёл к врачу и тот вырвал ему зловредный зуб с корнем.
Израша Бунькин обладал особым талантом: он лихо свистел в два пальца, ну прямо, как Соловей-разбойник. Я страшно завидовал ему, пытался научиться так же свистеть, но кроме какого-то невыразительного шипенья у меня ничего так и не получилось.
Прошло два или три месяца после начала занятий. Как-то в выходной день я проснулся от каких-то странных звуков. Со всех сторон слышалось металлическое пощёлкивание и шуршание от трения по металлу. Я сел в кровати и посмотрел по сторонам. Мои товарищи сидели на своих топчанах и с сосредоточенным видом разбирали и чистили разнообразное личное оружие, которое у каждого хранилось в чемодане, аккуратно завёрнутое в тряпочку. Я присмотрелся: у кого-то, как у меня, был браунинг, у кого-то – Смит и Вессон, а у Израши Бунькина – старинный крупнокалиберный кольт. Наверное, из такого оружия в своё время ковбои глушили быков.
Тут дело было вот в чём: все мы были активными комсомольцами и до поступления в институт успели поучаствовать в разных общественно-политических мероприятиях, проводимых в стране. Многие участвовали в делах, связанных с опасностью для жизни, в связи с чем им выдавалось личное оружие, отбирать которое потом как-то забывали. Нам же обладание оружием прибавляло самоуважения, хотя никому из нас и в голову не приходило использовать его по прямому назначению.
Увидев этот смотр вооружений, я, окончательно проснувшись, понял, что и мне есть резон привести в порядок свой браунинг, и я присоединился к своим товарищам. Этот браунинг я привёз с собой из Самары, получив его в Самарском обкоме комсомола перед поездкой зимой 1928 года в Екатериновский район для организации школ крестьянской молодёжи.
Закончилось всё это в одно не очень прекрасное для нас утро. К нам в комнату зашли какие-то военные дяди и сказали: « Ну, мальчики, становитесь в очередь и сдавайте свои пушки. Мы дадим вам расписки в получении, а когда появится необходимость, мы вам их вернём». Конечно, обливаясь в душе слезами, мы сдали свой арсенал. Первое время было ощущение, что чего-то не хватает, а потом привыкли. Немного успокаивало, что разоружение студенчества было произведено во всех студенческих общежитиях города.
Особую зависть у нас вызывал Алёша Минаков. Он был постарше нас, успел отслужить действительную военную службу, а за участие в боевых операциях с бандами Ибрагим-бека был награждён орденом Красного знамени, который он с гордостью носил на лацкане пиджака. Он был единственным на весь студенческий Ленинград награждённым боевым орденом.

Профессорско-преподавательский состав нашего института был укомплектован специалистами высшей квалификации. Все они имели большой опыт преподавания в различных учебных заведениях Ленинграда.
Бесспорно, наиболее колоритной фигурой являлся профессор Иван Ильич Маслов. Он читал основные предметы, без знания которых невозможно стать инженером: сопротивление материалов, теоретическую и прикладную механику и детали машин.
В своё время он с золотой медалью закончил Петербургский технологический институт. Когда мне приходилось бывать в этом институте, я видел на стене в вестибюле, прямо напротив входа, большую мраморную доску, на которой золотыми буквами были начертаны имена всех выпускников, закончивших институт с золотой медалью. В их числе были имена двух братьев Масловых: Ивана Ильича и Ильи Ильича.
Иван Ильич тогда был уже немолодой человек, высокий, с умным, интеллигентным лицом, с пышной, седеющей шевелюрой. Держался он удивительно прямо, с большим достоинством. Ходил в инженерной форме, которая была принята в дореволюционной России, а в наше время уже вышла из употребления. На голове у него была форменная фуражка с кокардой и инженерным значком – перекрещенными гаечным ключом и молотком.
 Обычно, входя в аудиторию, Иван Ильич подносил к козырьку фуражки руку в белой лайковой перчатке и чётко произносил: «Здравствуйте, господа, виноват-с, граждане!» (с ударением на втором слоге). Затем, сняв фуражку, клал её на край кафедры, бросал в неё перчатки и начинал лекцию. Лекции продолжались, как правило, два часа, перерывов он не признавал. Где-то в середине лекции он говорил: «Пожалуй, теперь мне надо закурить». После этих слов он доставал из кармана плоскую коробочку из-под зубного порошка с изображённым на крышке пионером, в которой он хранил моршанскую махорку. Из другого кармана доставал заранее заготовленный кусочек газеты, делал самокрутку в виде козьей ножки, набивал её табаком и, покуривая, продолжал лекцию.
Нас всегда удивляла эта коробочка, и мы ещё с первого курса задумали преподнести своему преподавателю красивый портсигар, чтобы он наконец-то избавился от этой нелепой, на наш взгляд, коробочки. И случай такой представился.
В конце третьего курса перед началом экзаменационной сессии профессор сказал: «Господа! Кто хочет и готов сдать экзамен досрочно, милости прошу ко мне домой».
Нас, таких добровольцев, набралось пять человек.
Жил Иван Ильич в двухэтажном собственном доме в дачном посёлке Лесное, под Ленинградом. Договорившись о времени визита, мы приехали к нему домой.
Надо сказать, что спуску он нам не давал, гонял нас без всяких билетов по всему курсу в течение нескольких часов. Нашими ответами он остался доволен и поставил нам в зачётки по жирной пятёрке. Потом его жена, очень красивая женщина, накормила нас вкусным, сытным обедом, что для нас оказалось вовсе не лишним.
Перед уходом мы поднесли ему портсигар, купленный в складчину всей группой. Приняв подарок, он почему-то усмехнулся и пригласил нас на второй этаж в свой кабинет. Там мы увидели застеклённую витрину, в которой размещалось несколько десятков различных портсигаров. К каждому была прикреплена маленькая бумажка с указанием, когда и от кого получен данный портсигар. Показав нам эту коллекцию, Иван Ильич сказал: «Теперь вы понимаете, что коробочка из-под зубного порошка для хранения табака удобнее любого портсигара. Да и привык я к ней. А для вашего портсигара место найдётся, пожалуй, вот здесь».
Я с большим уважением относился с Ивану Ильичу и после окончания института не терял с ним связи. Каждый раз, бывая в Ленинграде, я приходил к нему, и мы вели долгие беседы на разные темы.
После войны я узнал горькую весть, что, отказавшись уехать из родного города, во время блокады Иван Ильич Маслов умер от голода.
Курс двигателей внутреннего сгорания читал профессор Машковер. Он нас поразил на первой же лекции следующим рассказом:
- Начинаем учить дизель. Это такой двигатель внутреннего сгорания, а изобрёл его Рудольф Дизель, но это не важно. Важен его конец. Или его утопили, или его утонули. Если его утопили, то что это за безобразие. Если его утонули, то до чего же довели человека. Ну, ладно.
Когда дизель работает, при нём всегда должен быть Ванька. А этот Ванька должен быть обучен техминимум. А иначе дизель вместо выхлопа делает вхлоп, Ванька прыгает в окошко, а дизель летит через весь город, как цеппелин.
Про дизель можете прочитать в учебнике и если вы не совсем дураки, то не только прочтёте, но и кое-что поймёте.
А теперь идите и курите свои вонючие папиросы, а я пойду и выпью кофе со сдобной булочкой.
Несмотря на такое вступление, он зарекомендовал себя серьёзным специалистом. Предмет свой он знал отлично, и лекции его мы слушали с большим интересом.

Незаметно прошли четыре года учёбы в институте. Заключительным этапом обучения была разработка и публичная защита дипломного проекта.
Каждому дипломанту назначался консультант. Моим консультантом был технический директор машиностроительного завода им. К. Маркса Родерих Мартынович Гросберг. Темой моего дипломного проекта была разработка технологического процесса на вал звукового блока КА-1 и организация механического цеха для его изготовления.
Я добросовестно составил технологические карты на каждую деталь этого блока, просчитал, сколько и каких станков нужно для его изготовления и начертил план цеха.
Я был очень доволен своей работой и с надеждой на одобрение консультанта пошёл к нему с кипой листов.
Родерих Мартынович ознакомился с моим творением и сказал:
- Ты выполнил работу как хороший студент. А теперь порви её и выброси на помойку, а потом выполни работу, как инженер, который понимает, что надо решить задачу без больших денежных затрат. А как это сделать, подумай и доложи мне через три дня. Этого времени тебе должно хватить, чтобы сообразить, что и как надо сделать. Подсказывать тебе я не хочу.
 Я долго глядел на план механического цеха и вдруг неожиданно для самого себя понял, что надо сделать. Когда я пришёл со своим решением к Гросбергу, он посмотрел и сказал: «Вот теперь ты поступил, как инженер. Я тобой доволен. Идём пить чай с домашним печеньем».
О серьёзной подготовке специалистов в нашем институте свидетельствует такой факт: на первый курс в нашей группе поступило тридцать человек, а дипломный проект защитило только восемь. Я спросил у председателя экзаменационной комиссии доктора технических наук профессора Цвибеля, не кажется ли ему, что такое соотношение числа поступивших учиться с числом успешно закончивших обучение ненормальным.
- Нет, - ответил он, - студентам в наше время живётся трудно, особенно тем, у которых родители живут в другом городе. Успешно закончили обучение только те, кто очень хотел получить высшее образование. Произошёл естественный отсев, и в этом ничего плохого нет.
Защита дипломного проекта прошла успешно. Мне поставили отличную оценку. По окончании института я получил специальность инженера механика по кино-аппаратостроению и был направлен на работу на Московский завод киноаппаратуры (Москинап). О полученной профессии я никогда не пожалел.
 
А теперь я хочу рассказать о нескольких случаях, происходивших со мной и моими друзьями в пору студенчества.