23 апреля
Звонила Мария Константиновна Тихонова. Она вчера была такая ко мне теплая. Она умеет быть другом. Сказала мне: «Таня, вы нравитесь Янковскому, но он осторожничает».
Искусствовед Джевержеев тронул меня. Он подошел, поклонился, и как-то искренне благодарил.
В общем — лучше всех был писатель Лев Канторович. В антракте он помчался за розами — и привез мне огромный букет алых роз. И сам был такой молодой и красивый!
Отошло. Суета сует...
Вчера у меня было волнение, но не было страха ничуть. Нужно, чтобы вещь сама вокруг тебя вилась и пела. Как будто поет воздух, а ты — только передатчик, как радио.
О гитарист, который мне нужен, где ты?
Вечером звонил Янковский: «Я говорил уже с «Ленинградской правдой». Они поместят о вас маленькую рецензию». Я: «Маленькую?!» Он говорит: «Вы уже зазнались».
Я не могу заснуть. Мне грустно. Но это уже не отвращение к самой себе, как было после концерта в ВТО на юбилее Фонвизина в Москве в сороковом году. Тогда меня душил страх, когда я вышла на сцену. Мне говорили потом, что я была бледна как смерть.
Вчера я хорошо спела «Птичек», «Калитку» и «Терезу» с «Разносчиком». Лучше всего — «Калитку». Мне даже самой в одном месте понравилась пауза после «потихоньку».
Надо делать новые вещи. «Умри, заглохни» еще совсем в зачатке. «Ночь тиха» — хорошо, то, что нужно, но сама песня, бедняжка, уж очень затрепана. Утесов доконал ее джазом.
Я мучаюсь, ибо с гитаристами моими надо сидеть два месяца, репетируя свое. А испанскую они до сих пор играют как украинскую. Нет, они совсем не то, и это мучает меня. Тут аккомпанемент должен быть кружевным, воздушным и современным.
Оттого что я совсем одна эти два дня, и сижу дома, и буду сидеть завтра, — душа просветлела, утихла...
Пришел Борис Пронин. Принес две котлеты, хлеба и немножко сахару. Милый Борис... Хозяйке я должна за месяц. И она велела 27—28-го съезжать... Но я ни о чем не могу сейчас тревожиться. Мне так хорошо, мне так грустно сейчас. Блаженствую!..
Из ленинградских знакомых оставляю себе навсегда, конечно, Зою Петровну Лодий, Тихоновых, мою сестру Иру и ее мужа и Бориса Пронина. Остальные — бог с ними! А Борис Пронин пусть всегда носится вокруг, как воздух, как одуванчик или божья коровка. Он шедевр неповторимый. Я его приемлю всем сердцем. Но мне часто больно за него. А вообще мне от всех других — кроме тех, от которых только больно, — еще и тошно. Я хотела бы иметь мало денег себе, но посылать много отцу с матерью для Ванюшечки! Ведь у меня есть сын, а я его уже год не видела... И Аленку давно не видела, а ведь они — единственное, что я люблю по-настоящему из всех людей. Я плачу о Ване, от жалости к нему, от тоски по нем, ведь он не просто сын — он же сплошное очарование! Посылать им много денег, чтобы я была спокойна за него, посылать Аленке и давать уйму денег Ирке. А самой жить бы на набережной, чтобы перед глазами за окнами текла вода, чтобы в комнате было бело, чисто и пусто, на стене тот Марк Шагал с музой, да рояль, да полки для книг и нот. Вот в сущности все. И чтобы люди появлялись только для дела, а всего три-четыре человека — для души. И петь!
Пошла без билета, ибо нет денег на симфонический концерт в филармонию. Прошла беспрепятственно.
Хочу в лес, к зайцам, чтобы пахло прелью, талым снегом и еще не появившимися фиалками.
Свободное копирование
